Василий Сабинин - Право на приказ

— Конечно, правильный, — согласилась Касьянова, для которой ничего и никого больше на ближайшие десять часов не существовало.

На следующий день артполк снялся и убыл. Куда и зачем — и спрашивать-то было не положено — это ведь не свой, дивизионный, а резерв Ставки. Тут много не узнаешь.

— Отлюбила свое казачка, — сказал Никитич про Касьянову. — Если артиллерия вперед пошла, то жди раненых. Такое наше дело. Давай, старшина, сарайчик подлатаем, печку поставим — человек на тридцать помещение получиться может.

И Фомин с ездовым пошли чинить старый сенной сарай.

С плацдарма за Вислой, нарастая, гремела канонада.

Затишье кончилось.

Происшедшие события в медсанбате капитана Касьяновой вроде бы никаким боком не касались старшины Фомина, и все эти внезапные страсти, любови и другие следствия уже хозяйственного ража ездового Рассохина, из-за которых в эту житейскую и в то же время не совсем такую уж обыкновенную историю были втянуты соседние части, кто-то из дивизионных острословов окрестил «любовью фронтового значения». Поневоле принимая участие во всем этом, то в нелепой должности амурного посыльного, то просто в качестве невольного свидетеля и слушателя пересудов девчачьего персонала медсанбата, Фомин и сам не заметил, что у него у самого началось исцеление души, до крайности ожесточенной военными годами.

Целых три года он видел только войну и самое худшее в ней.

С того осеннего дня в сорок первом году, когда он шагнул в колонну беженцев, уходивших из Артемовска по ворошиловградскому шляху, просто военные трудности, трудности времени сменились муками, унижениями и жизнь стала отсчитываться совсем другими мерками, да и можно ли было называть жизнью?

Эту фразу полагалось повторять трижды каждое утро перед выходом на работу, и унтерфельдфебель Поппе с конвойными зорко следили, чтоб молчащих не было. «Работа любит дураков». Вот так, и никак иначе. Каждое утро каре на аппельплаце простуженными голосами выдыхало злую шутку Попки, как прозвали фельдфебеля между собой в лагере, а потом разводили по работам.

В неволю попасть просто. Для Володьки Фомина и тех, кто шел с ним тогда к Ворошиловграду, даже останавливаться не пришлось — прямо на дороге перед ними стоял пятнистый тупорылый грузовик с черно-белым крестом на капоте мотора, поодаль — три мотоцикла и один-единственный танк, а немецкие автоматчики деловито сортировали толпу беженцев, даже не останавливая ее, а просто разделяли на два потока. В один направляли людей одетых, на их взгляд, в красноармейскую форму или просто призывного возраста, в другой — всех остальных. Солдат в каске с матерчатым чехлом и с пистолетом в руке толкнул Фомина к тем, кого считал пленными, а следом за Володькой направил туда же парнишку с розовым шрамом на щеке. Тот ткнулся в спину Фомина, и Володька услышал: «Я б тебя пихнул, стерва, если бы у меня автомат был».

Так они и встретились: Борька Ковтанюк, рыбак из Херсона, и Володька Фомин, вчерашний артемовский школьник. Борька был на год старше и, как выяснилось, кое-что успел повидать и даже понюхать пороху. За четыре месяца жизни на одних нарах Фомин узнал Борькину одиссею.

«Жанна» упорно не хотела тонуть.

Со стороны могло бы показаться, что рыбацкая шаланда нарочно дразнит немецкую батарею, которая после двух пристрелочных снарядов перешла к стрельбе на поражение и так палила уже минут семь, но снаряды не трогали суденышка. Батарея била, как на инспекторском смотру, ожесточенно, скоро и слаженно, и шаланда беспомощно моталась среди разрывов, залитая наполовину водой, с оглушенным и совсем невоенным экипажем.

В том, что она еще держалась на плаву, «Жанна» была обязана сушеной рыбе в рогожных кулях, которая в соответствии с законом Архимеда тонуть не собиралась.

Борька, как и остальные пятеро негаданно попавших в беду рыбаков, валялся на кулях с рыбой, судорожно вцепившись в просмоленные концы, которыми, как теперь получалось, не груз был принайтовлен к шаланде, а сама шаланда к спасительному для нее и экипажа плавучему грузу. Штиль застал «Жанну» и не давал уйти из-под обстрела, и вокруг дыбились столбы воды, и время от времени осколки рвали парусину и впивались в черные борта шаланды. «Колдунчик» беспомощно болтался на мачте, знаменитый «колдунчик» из пера африканского воробья — почти единственный навигационный рыбацкий прибор в северном Причерноморье, а попросту — обычный пучок перьев на ниточке для указания силы и направления вымпельного ветра.

Еще до вчерашнего вечера почти месяц рыбачившие за Тилигульским лиманом, около самой Аджиаски, рыбаки считали себя в глубоком тылу наших войск, а вот сегодня фронт подошел и к ним, в артель, и шаланду стреляли с твердым желанием убить, потопить, сжить со света.

Борька был новичком в артели. После школы приехал поступать в одесскую мореходку, но не поступил, медкомиссия нашла какие-то шумы в легком, а начавшаяся трудовая мобилизация в Одессе сама собой определила к рыбакам, потому что шляться просто так, да еще в чужом городе, никто бы не позволил, а ехать обратно в Херсон и огорчать мать своей неудачей ему совсем не хотелось. В письмах врал, что поступил, и писал, что каждый день выходит в море, что было сущей правдой. На пятый день войны, когда Борька определился к рыбакам, да еще в артель, где звеньевым был херсонский родственник Тарас Евкута, перед ними на митинге выступал секретарь Приморского райкома партии города Одессы товарищ Пронченко.

Из его речи все узнали, что в суточной норме каждого бойца Красной Армии по нормам продовольственной выдачи должно быть восемьдесят граммов рыбы, а летчикам и морякам — целых сто, и, сверх того, подводникам полагалось по сорок граммов вяленой воблы. «Вот отсюда, товарищи рыбаки, сами считайте каждый день, сколько бойцов на фронте ваш улов прокормит», — закончил свою речь секретарь.

А потом старый Евкута увел «Жанну» к своим самым удачливым местам. Он не стал собирать рыбу у самого города, которую каждый день глушили бомбы «юнкерсов», полагая, что рыба хоть и бессловесная тварь, а долго оставаться среди грохота не будет и обязательно уйдет туда, где потише. Он не ошибся. Те артели, что держались возле рейда, с фантастических цифр уловов сползли к такой малости, что и поминать ее принародно было стыдно, зато напротив графы звена Евкуты на доске в развесочной за весь месяц меньше двухсот пятидесяти процентов не было. И это еще не все. Звеньевой был прижимистым мужиком и козыри все оптом выкидывать не любил и сдавал приемщикам в Сычавку только то, что помещалось на полуторку, а остальное вялил у куреня под навесом. «Вяленая скумбрия, — говорил он своим, — не хуже тараньки, и едоки на нее всегда отыщутся». Говорил и придерживал цифры улова на одном уровне, запасая рыбу впрок, к осенним штормам, когда в море выйти не будет никакой возможности, а план из-за штормов снимать никто не будет.