Василий Сабинин - Право на приказ

Узнав о том, что немцы вышли к Очакову, оставив Одессу в своем глубоком тылу, Евкута собрал заготовленную скумбрию и, с утра загрузив «Жанну», взял курс на Одессу, но ветер неожиданно скис, от берега оттянуло полосу тумана, взошедшее солнце растворило его окончательно, и обездвиженная шаланда оказалась милях в двух от берега, на который за ночь успели выкатиться немцы со своей полевой батареей.

Оставалось только ждать, чем все это кончится, и минуты тянулись, как часы. Наконец Борька заставил себя оторвать лицо от рогожи и, поглядев в море, вдруг вскочил и заорал:

— Наши! «Шаумян»!

К шаланде приближался высокий треугольник пенистого буруна. Главный калибр эсминца в считанные секунды смешал с землей считавшую себя абсолютно безнаказанной батарею, потом, сбросив штормтрап, принял рыбаков, и командир, узнав, что в оставленной шаланде рыба, приказал перегрузить ее на корабль. Едва корабельная стрела приподняла груз, «Жанна», слегка качнув бортами, ровно начала погружаться в воду. Проведя себя по щеке, Борька заметил кровь. Эсминец доставил рыбаков в Севастополь, там их сдали коменданту базы и распределили кого куда. Борьку, когда узнали, что ему только-только стукнуло семнадцать и у него за плечами десятилетка, направили было в училище береговой обороны имени комсомола Украины, но там опять оказались строгие доктора, и повторилась одесская история. Ему отказали. Тогда он нахально прорвался к полковнику Костышину и потребовал, чтоб тот отменил решение врачей, но тот ничего не мог поделать.

Борька покинул училищный городок на Корабельной стороне с выправленными проездными документами до места проживания ближайших родственников — две тетки, сестры матери, жили на станции Попасная. Он сел в поезд и не мог догадываться, что доедет только до Артемовска и его поезд будет последним, пришедшим в этот город всего за час до прихода в город немецких мотомеханизированных колонн.

Лагерь, в который попали Фомин и Ковтанюк, не был обычным. Его нельзя было назвать лагерем для военнопленных, потому что красноармейцев в нем было всего около двух десятков, а все остальные никаким образом военнопленными значиться не могли — это были рабочие, железнодорожники, колхозники и школьники.

Командованию семнадцатой немецкой армии нужны были рабочие руки для восстановления дорог в своих тылах, и по инициативе инженерных частей при каждой пехотной дивизии армии генерала Штюльпнагеля создавался «трудовой» лагерь. Отбор рабочей силы возлагался на штабы дивизий, а создание соответствующего режима — совместно на военные власти, представительства подвижных организаций «арбайтсфронта» при группе войск и вновь создаваемые «русские гражданские власти», которым вменялось в обязанность «содействовать скорой и окончательной победе «дойче рейха» всеми силами».

На деле все выглядело совсем по-другому. «Русские гражданские власти» так ни разу и не появились в лагере, охраной занималась полурота баварских саперов во главе с вредным и жестоким Попкой, а в коменданты назначили лейтенанта из воздушно-десантных сил люфтваффе, который и с подчиненными ему саперами говорил не иначе, как сквозь зубы, а на тех, кого они охраняли, совсем не обращал внимания, передав всю власть унтерфельдфебелю Поппе.

Все, кто был в лагере, должны были работать с восстановительным железнодорожным батальоном, который перешивал на немецкую колею подъездные пути в полосе семнадцатой армии и заодно ремонтировал все взорванное нашими войсками при отступлении. На работу возили в зарешеченных товарных вагонах, кормили баландой из мороженой картошки и свеклы с хлебом, состоящим почти наполовину не то из опилок, не то из проваренной бумаги — но не это было самым главным лишением. Не голод и не холод, а цепь постоянных унижений, сознание, что, даже оказавшись здесь не по своей воле, люди выбиваются из сил и помогают, не хотят, а помогают, врагу и нельзя ничего придумать, чтобы хоть что-то сделать на пользу своим, — конвоиры и арбайтсманы — надсмотрщики из немецких специалистов глядели вовсю, проверяли каждый костыль и гайку и, если было не так, как полагалось, на мордобой не скупились прямо на месте.

Фомин вместе с Борькой попал на сортировку рельсов. Немцы на станцию свозили все, что удалось собрать в округе, и Фомин никогда не думал, что рельсов бывает такое множество: старые бельгийские, английские двухголовые, у которых — как ни поверни — головка будет сверху, а подошвы — нет, концессионные французские, немецкие — рейнских заводов и шкодовские чешские, наши — дореволюционные, путиловские и поздние, советские, сработанные тут же, в Донбассе. Все это надо было складывать отдельно друг от друга, по маркам и типам, а покореженные грузили на платформы и отправляли на горячую правку в Макеевку, где немцам уже удалось запустить в работу нагревательные печи.

С этими погнутыми рельсами надо было поосторожнее: и при разгрузке, и при погрузке их было трудно подцепить и равномерно распределить силу работающих по всей длине рельса. Однажды одна двенадцатиметровая рельсина сорвалась и, ударившись о промерзшую землю, пружинисто перевернулась и будто слегка изогнутым концом стукнула не успевшего отскочить Борьку в грудь. Он упал, и когда Володька к нему подскочил, то увидел, как побледнело лицо товарища и как тот силился вдохнуть и не мог, однако встал сам и на следующее утро, покачиваясь, вышел на аппельплац. Идти в лагерный лазарет никто не хотел, потому что это была верная погибель — там ничем не лечили, еды давали вполовину меньше и заставляли лежать на постелях из старой, сбитой в труху соломы в нетопленом бараке. При таком «лечении» человек больше трех суток не жил.

В тот день, когда Борьку покалечило, произошел еще один случай. Сбежали шестеро бывших красноармейцев. Ночью их поймали и утром на общем построении их, избитых, истерзанных конвоирами и собаками, протолкали в самую середину каре. Когда все прокричали Попкин лозунг насчет того, что работа дураков любит, сам Попка подошел к беглецам и приказал охранникам раздеть всех шестерых. Охранники сорвали остатки верхней одежды, и пленные остались только в нижнем белье. Фельдфебелю этого показалось мало, и он послал солдата за ножницами. Тот сбегал и принес из казармы большие портновские ножницы. Попка щелкнул ими несколько раз и пояснил громко и весело на весь аппельплац.

— Это есть беглец. Стайер. Все работать, стайер будет бегать!

Он наклонился к одному из бежавших и обрезал кальсоны на уровне колен.

— Трусы, — удовлетворенно отметил фельдфебель и приступил к продолжению собственной шутки, которая, по всему, очень веселила его, и он наклонился, чтоб обкорнать белье у другого участника побега.