Василий Сабинин - Право на приказ

Но тот не стал стоять безучастно. Попка потерял бдительность, и через мгновение фельдфебель хрипел на утоптанном снегу аппельплаца, а из-под левой лопатки у него торчали два кольца добротных кованых ножниц. Автоматчики опоздали на долю секунды и остервенело исправляли ошибку, всаживая пули в шестерых, проявивших непокорность.

Борька, стоявший в затылок за Фоминым, стонал от злости: «Автомат бы сюда, Володька!», но закашлялся так, что на губах показалась кровь.

«Еле стоит, — подумал Фомин, — только б на работе не упал, а то забьют охранники или пристрелят, как этих шестерых». И от мысли этой захотелось взвыть, но он пересилил себя и стал думать о том, как на работе пристроить товарища так, чтоб он смог продержаться этот день до конца и после работы довести Борьку до барака, и так дня два-три, а там, может, и обойдется.

Смерть Попки обнаружила дар речи у коменданта лагеря.

— За убийство унтер-офицера доблестной германской армии, — механическим голосом перевел переводчик, подстраивая тон перевода к речи коменданта, — приказываю расстрелять сто человек. Сто, — повторил он. — И это — не самая высокая цена за солдата рейха, но вы ее обязаны уплатить сполна. Так требуют народ, рейх и фюрер. Пусть отсчитают сами, — сказал он переводчику и уточнил: — Отсчет начинать с левого фланга.

Пленные стояли по рабочим командам, в две шеренги. Смертный отсчет начали конвойные, вытащив для начала с десяток человек, а остальные выходили сами. Переводчик монотонно считал по-немецки, но такое и переводить не требовалось. «Фирциг» — сорок — было где-то далеко от Фомина, но потом вдруг все стало приближаться, и, когда переводчик выкрикнул: «Ейн унд ахтцейн» — восемьдесят один, Фомин поймал себя на том, что сам, вслед за немцем, непроизвольно считает дальше. Девятнадцать — это не так много, и после секундного подсчета он обнаружил, что произносить «сто» немец будет, когда его, Володьку Фомина, вытащат из строя, если он вдруг замешкается. Он скосил глаза на соседей справа и понял, что они тоже все высчитали и теперь смотрят на него, кто с жалостью, а кто с облегчением.

— Фир унд нойнцейн!

«Девяносто пять, а за ним много-много нулей. Внеклассная задача в восьмом классе была. До какой-то туманности расстояние то ли в километрах, то ли в световых годах давалось, и надо было представить эту длиннохвостую цифровую гирлянду в степенях десятки. Совсем забыл, как туманность называлась».

Пересохло во рту, и тело перестало ощущать пронизывающий холод февральского утра.

«На мне все кончается. Больше никого стрелять не будут. Туманность забыл, а вот как «сто» по-немецки, помню. Учительница все говорила, что язык технически развитой страны и культурной нации знать жизненно важно. Жизненно. Что она в жизни понимала? Девяносто восемь. Спокойно вышел. Выволакивать себя не дал. Он, кажется, из красноармейцев. Мне тоже так надо выходить».

— Хундерт!

— Сто, — сказал Фомин, но голос был будто не его, и он качнулся вперед, чтоб идти, но сзади вдруг сильно потянули, и он едва не потерял равновесие. Слева строя не было, но именно слева его обошел Борька — это он сзади придержал Фомина и, проходя мимо, одними губами проговорил: «Молод еще».

— Сто! — выкрикнул Борька в лицо конвоиру и направился в сторону обреченной шеренги.

Фомин оцепенел от происшедшего и все остальное видел, как в дурном сне. Перед глазами стояло Борькино лицо и его: «Молод еще». Что он думал — сто первый по расчету, перед тем как сказать «сто»? Как он решил? Когда успел?

После этого дня один из соседей по бараку во время работы сказал Фомину: «А твой дружок, которого расстреляли, все одно не жилец был. Больше недели не вытянул бы, а так смертушку себе облегчил».

Фомин спорить не стал, хотя думал насчет Борькиного поступка совсем иначе.

Их освободили танкисты корпуса генерала Руссиянова. Впервые, с тех пор как началась война, Володька Фомин, да и не только он один, видел вокруг себя столько своих танков. Наших! Впервые видел погоны и сначала подумал, что это принадлежность танкистской формы, но потом оказалось, что вся Красная Армия теперь в погонах.

Младшего лейтенанта, командира танкового взвода, чуть не задушили в объятиях и чего только у него не выспрашивали, потому как хотелось знать обо всем. Танкисты угощали табаком и сухарями.

— На, парень, бери, ешь. Ты ж совсем доходяга, — говорил танкист из командирского экипажа, протягивая целую жменю сухарей, настоящих, ржаных, без опилок и бумаги.

Младший лейтенант, запыхавшийся и порядком помятый, опять влез на броню.

— Товарищи освобожденные граждане! — крикнул он и выждал, пока все утихнут. — Товарищи! Вами скоро займутся комендантские и санитарные подразделения, отмоют, накормят, окажут медицинскую помощь. Они скоро будут здесь. Я по рации доложил о вас командованию. Смотрите только, чтоб среди вас не нашли убежище пособники фашистов, власовцы, полицаи и другая всякая сволочь! Есть тут такие?

Освобожденные возмущенно загудели.

— Значит, будем считать, что нет. А в остальном — другие разберутся.

Танки ушли на запад.

Донбасс стоил войскам Красной Армии большой крови. Ожидание немецкого удара под Курском заставило Ставку перекачивать пока еще не очень большие резервы туда, и на другие фронты доставалось много меньше. Особенно южным, которые находились на тех же коммуникационных линиях, что и войска под Курском и Белгородом. Само собой получилось, что южные соседи стали у Ставки Верховного на этот период чем-то вроде пасынков — у них по пути следования шустрые соседи отхватывали даже то, что им и не причиталось.

Один из таких «захватов» в пользу вновь создаваемого Степного фронта косвенно повлиял на судьбу Владимира Фомина, к тому времени вступившего в ряды Красной Армии и проходившего обучение в запасном полку. Обучение было простым, в объеме ускоренной сержантской школы с трехмесячным курсом и кормежкой по тыловой норме, где к шестистам граммам хлеба полагался какой-нибудь овощной суп, чай, двадцать граммов сахара и мыло — целый кусок в двести граммов весом в личное пользование, и, кроме того, при выходах в баню давали еще мыло — на коллективную помывку, а потому двухсотграммовый кусок служил продуктом обмена с местным населением. Не бог весть что на него можно было выменять, но и то, что Фомин получал теперь, казалось сказочным достоянием, изобилием по сравнению с лагерным существованием при немцах.

Уже потом, когда ему довелось эвакуировать наших пленных из лагеря смерти Майданека, под Люблином, он понял, что прошел не все круги ада. Там и носилок не требовалось. Любой живой скелет можно было тащить на руках одному — взрослые люди весили по сорок килограммов и меньше. Бараки Майданека, печи, камеры и то, что эта жуткая машина сделала с людьми, заставляли страдать физически. Но то было почти через год, а в Славянске, в полковой школе, Фомину думалось, что выбрался он из самого страшного места на земле, и он старался изо всех сил учиться лучше, чтоб попасть на фронт, где на равных, с оружием в руках, покажет всю силу своей ненависти к фашистам.