Василий Сабинин - Право на приказ

— Ты думаешь, японке его деньги-ордена нужны? Бабе, она везде одинакова, хочется, чтоб он с войны вернулся, — вздохнул впередисидящий, но его замечание не расхолодило сапера, и он развил свою мысль: — Я бы на месте наших генералов такое и у нас бы сделал. Набрал бы дивизию, а то и целую армию — и прямиком на Берлин! Вот бы шороху навели! Скажи, старшина, — призвал в свидетели Фомина разошедшийся сапер. — Запросто бы до Берлина дошли, если так, чтоб вся армия сплошь из Героев Советского Союза!

— И даже ездовые из нестроевых? — уточнил рядом сидящий Никитич.

— Нестроевых в такую армию не брали бы, — парировал сапер.

— Тогда вот что я тебе скажу, милок. Сдохнет на третьи сутки без нашего брата твоя самая геройская армия. Кто ж им харч готовить будет, обихаживать их, раненых героев таскать? Не знаешь? Тогда не мели. Негерои тоже нужны, и до Берлина им без нас не дойти, и без всех наших баб и детишек, что в тылу остались.

Над сапером посмеялись — Никитич поддел его ловко, и Фомин с ним полностью был согласен, но что касалось его самого, то тут он считал себя обиженным. Здоровый мужик, способный носить оружие, должен околачиваться с девчатами во втором эшелоне, да с перестарками, вроде Никитича. Тут ранить могут только по глупости или по нечаянности: под бомбежкой или на дурной мине, что ставила аковская самогонщица, а то и нарваться на бандеровскую пулю, но по-настоящему воевать с фашистами можно только на фронте. В это Фомин твердо уверовал и непоколебимо на этой мысли стоял. Хотелось мстить за погибших на его глазах, за Борьку, за все, что испытал. Так и написал в заявлении о вступлении в комсомол:

«Хочу быть в первых рядах борьбы с проклятыми фашистскими извергами».

В комсомол его приняли. Лейтенант из политотдела дивизии вручил билет, пожал руку и пожелал боевых успехов. И все. Оказалось, что комсомольский билет в кармане вовсе не обозначал, что его, старшину Фомина, немедленно отправят туда, где он с оружием в руках делом может доказать все, чего на бумаге не выскажешь.

Тогда он написал рапорт по команде с просьбой отправить его на фронт. Капитан Касьянова вызвала его к себе и сказала, что за такие рапорты, будь ее воля, она бы отдавала под суд военного трибунала. «Ваш фронт там, куда вас послали! — сказала она, подытожив свой разнос, и тут же, при старшине, порвала его рапорт. — Жалуйтесь на меня кому хотите».

Жаловаться Фомин не стал. При всех вывертах характера Касьяновой была она хорошим доктором и добрым человеком, раненые ее любили и верили ей, поэтому ни о каких жалобах и речи быть не могло. Оставалось ждать.

Кинохроника подходила к концу. Вокруг громко разговаривали, курили, смеялись люди, когда открылась дверь и кто-то крикнул:

— Персонал! На выход!

Фомин вместе со всеми санбатовскими поднялся и, совсем не сожалея, что не удалось посмотреть кино, покинул темный сарай. Прибыла новая партия раненых, и надо было их выгружать, размещать, готовить к операциям и перевязкам. Где-то за Вислой прошла неудачная разведка боем, и вот теперь санбату работа.

— Сейчас, ребятки, сейчас. Раз сюда приехали — жить будете. Терпи, казаки, у нас тут девчата такие, кого хочешь на ноги поставят. Давай, милок, вставай. Рука у тебя поранена, а ноги целы. Пошли, сами пошли, а я тебя поддержу, — говорил первое, что придет в голову, Фомин, совсем не замечая, что делает это совсем как Никитич, лучше которого мало кто мог утешить человека.

Тяжелых перетаскивали на носилках в приемную, где среди запаха крови, пота, пороха и хлорной извести распоряжалась дежурная служба: обрезали лохмотья одежды, раздевали, отделяли живых от мертвых, отчищали от песка, копоти и грязи — все это было среди стонов и криков, всхлипов и воплей.

— Терпи, зайчик, — приговаривала Шурка Ерохина, теперь она не казалась сонной, движения были резкие, уверенные. — Терпи, зайчик. — А сама прикручивала руки зашедшемуся в крике солдату к доске, лежащей поперек стола, солдат вырывался, от боли силы его утроились, и он никак не давался. — Помогите кто-нибудь!

Фомин от двери, едва положив своего раненого, прыжком поспешил на помощь Ерохиной, придавил бьющееся в судорогах тело и прикрутил ремнем вторую руку до самого плеча.

— Вот и готов, зайчик. Ори. Когда кричишь, легче. Перевяжем тебя сейчас.

К прикрученному раненому уже шла Касьянова, которая всегда принимала раненых сама, не передоверяя этого никому, определяла характер и степень тяжести ранения, назначала операции, если их только можно было делать в условиях медсанбата, и везде и всюду умудрялась поспевать.

Однажды, под новый, сорок пятый год в медсанбат прибыл незнакомый офицер. Судя по тому, что он прибыл на «додже» начальника оперативного отдела штаба дивизии, думали, что он какое-то большое начальство, но он представился как комбат-два двести сорок шестого гвардейского полка. Фамилия майора была Беляев. Фомин сам слышал, как тот представлялся Касьяновой.

— Здесь у вас двое моих обосновались — Абассов и лейтенант Покровский. Можно их увидеть, товарищ капитан?

— Не возбраняется, майор. Я давно уже заметила, что командиры к нам прибывают только тогда, когда их подчиненные, что лежат на излечении, вдруг становятся им крайне необходимыми. Думаю, что вы не исключение.

— Если начистоту, то да. От обоих имею сведения, что готовы в строй.

— Лихо у вас получается. Нам, грешным, только фиксировать ваши решения или вы медицине хоть что-нибудь оставляете?

Майор был обходителен, но настойчив. Насчет выписки своих не настаивал, но с его слов получалось, что его офицерам и делать тут больше нечего.

— Идите к своим, товарищ майор. Вот старшина вас проводит, — Касьянова показала на Фомина, оказавшегося под рукой. — А я пока посмотрю их истории на предмет вашей просьбы.

Они разошлись. Касьянова и без бумаг знала, что те, о ком просил Беляев, практически здоровы и день-два для них ничего не решает, и поэтому много времени на раздумья ей не понадобилось. Она была согласна выполнить просьбу комбата, но не хотелось показывать, что вот так запросто из медсанбата можно получить кого пожелаешь — тогда сюда понаедут из всех частей дивизии и растащат своих. Выждав кое-какое время и посчитав его достаточным, она пошла в палату, где лежали беляевские кадры.

У двери толпились раненые, сестры, а из палаты слышался гитарный перебор, и спокойный чистый голос пел так хорошо и задушевно.

Песня всем нравилась, у дверей и в палате было тихо.