Василий Сабинин - Право на приказ

Полька, рассказывая о себе, не переставала потчевать пришедших последним, что у нее было. Танкист и старшина степенно откусывали по крохотному куску картофеля и время от времени отпивали из стопок по глотку мутного картофельного самогона. Не было времени рассиживать, но уйти тоже не было сил, не дослушав истории до конца.

Услышанное заставило содрогнуться Фомина. Ведь вот так же и мать его могла бы о нем рассказывать тогда, в сорок втором. Старшина поставил стопку на стол и, преодолевая волнение, стараясь казаться хладнокровным, хотя все кипело и клокотало от гнева в душе его, сказал лейтенанту:

— А не наведаться ли нам туда, в лагерь? Всего шестнадцать километров.

— Шестнадцать — туда, там на обстановку неизвестно сколько, и шестнадцать обратно — сорок получается. Много. Наведаются кому положено, старшина.

Фомина лихорадило. Он не знал, жив ли там Янек, которого он сроду в глаза не видел, но знал, что люди в лагере ждут не дождутся вызволения, как когда-то ждал он сам. Если б только знал лейтенант, как ему сейчас хотелось стрелять, стрелять и стрелять, убивать тех, кто придумал майданеки, эсэсовские закорючки, аппельплацы и смертельные отсчеты до ста. «Что ты видал, лейтенант? — хотелось спросить ему, выкрикнуть в лицо танкисту. — Через прицел фашист — совсем другой, а вот когда ты безоружный, беззащитный, как дите малое, когда на твоих глазах могут убить кого захотят, сидел бы ты так? Молчал бы?» Но не спросил, сдержался. Некогда биографии рассказывать.

— Ты не злись, старшина. Но горючки впритык, а нам, сам слыхал, приказано на Гнезно. Там мои три ствола, может, позарез нужны.

— Тогда я взвод на лагерь поведу, — упрямо сказал Фомин. — У меня тоже приказ: «Вперед! На Запад!» Я его и пешком могу выполнить. Все равно у тебя горючее кончается.

— Сам пойдешь — в трибунал попадешь, а я в Гнезно не приду — тоже в трибунал попаду, — мрачно пошутил танкист. — Я понимаю, старшина, жалость. Только она дорого стоит. У меня друг в прошлом году под Черновицами на тридцатьчетверке из жалости бабам поле вспахал. Знаешь что было? Погоны — долой! Награды — долой! И, не плачь, Маруся, в штрафбат. Рядовым. За эту проклятую жалость, а точнее, за использование боевой техники не по прямому назначению. Я не штрафного, старшина, боюсь, воевать мне все равно где, но у нас в танковых войсках закон такой есть — кулаком бить и как можно дальше, а для жалости или чего там еще вторые эшелоны есть. Часа полтора я бы тебя подождал, у меня, у Сидоренко машина закапризничала, правый фрикцион тянет, так ты же все равно не успеешь. Хотя, знаешь, есть у меня мыслишка…

«Мыслишка» действительно оказалась толковой. Танкисты осмотрели упавший на бок грузовик, поставив его вместе с взводом Фомина на колеса, и пришли к выводу, что ехать на нем можно. Лейтенант стал прикидывать, кого из механиков-водителей можно посадить за руль, но старшина отказался. Сел сам.

— Умеешь, что ли? — недоверчиво спросил лейтенант и влез на подножку. — А ну, давай я погляжу.

Весной санпоезду попался трофейный автобус, и Фомина нужда заставила сесть за руль — надо было перебрасывать к поезду километров за семь раненых. Пройдя «стажировку» у помпотеха автобата в течение полутора часов, Фомин потом трое суток ездил на автобусе и заработал на этом деле благодарность начальника санпоезда, а помпотех, тот даже к себе звал: «Переходи, старшина, королем дорог сделаю. Шофер — это тебе не мульки разные, а второй после командующего человек на фронте».

Фомин немного покрутил машину по площади, привыкая к управлению, а танкист на ходу, стоя на подножке, «повышал квалификацию» новоявленного водителя.

— Давай, давай! Не газуй на холостых! Хватит на первой пилить, через перегазовку — вторую! Да не рви сцепление! Не рви! Вот так! Да ты же у нас первый класс! Я тебя тут ждать буду ровно два часа! Пулеметы трофейные захвати!

Через несколько минут построили взвод.

— Людей из лагеря освобождать будем, — объявил Фомин и коротко, словно всю жизнь занимался тем, что брал концлагеря, втолковал каждой группе задачу. — Первое — вышки. У них на углах и у центрального входа пулеметные посты, второе — караульное помещение. Оно всегда на отшибе от бараков, и флаг на нем эсэсовский, в бараки — не входить, особо не зарываться, патроны беречь и при встрече с собаками оружие держать на виду — собаки натасканы на безоружных, и надо при встрече с ними беречь руки, шею и пах и стрелять в них только наверняка.

Потом бойцы набились в кузов, и кто-то ругнулся на Кремнева: «Сунь ты куда-нибудь свою зенитку. Чистое дышло». В кабину к Фомину сел Ряднов. Сообразительный и резкий, он был гож на все непредвиденные ситуации. Под Францишкувом обезоружил гауптмана — шагов с десяти бросил офицеру под ноги гранату без запала. Тот замешкался, и этого замешательства хватило Ряднову, чтоб тычком ствола автомата выбить из рук гауптмана парабеллум.

На прощание последний раз сунулся танкист:

— Может, все-таки водителя дать? Ас. Права московские, довоенные. От сердца отрываю.

— Не надо. Сам управлюсь.

Лейтенант спрыгнул уже на ходу.

Сосредоточившись на управлении, Фомин от напряжения даже не заметил, как стал говорить вслух.

— Ты чего причитаешь, командир? — спустя некоторое время спросил Ряднов. — Молитву, что ли?

— Ага. Молитву.

— Словечки в ней подзаборные. Раньше за тобой не слыхал. Да не психуй, командир, все будет, как на свадьбе — поели, попили и морду набили.

— Хорошо! За всех посчитаемся, Борька!

— Я не Борька, старшина. Сергеем зовут, — откликнулся Ряднов.

— Знаю. Друга у меня Борисом звали. В лагере погиб.

— А может, жив. Много все-таки освобождаем.

— Нет, Серега. Погиб.

Перед глазами стояло Борькино лицо и его последнее: «Молод еще».

— Хороший друг был? Единственный?

— Сто первый, Сергей. Сто первый. — И Фомин в нескольких словах, отрывочно и сбивчиво, рассказал Ряднову про Борьку.

— Зря ты, старшина, всем этого не рассказал, а то есть тут кое-кто. Мол, на кой без танков, в одиночку, горячку пороть. Из разговоров твоих с лейтенантом поняли, что целиком твоя инициатива. Так?

— Ну так.

— Тогда, если хочешь на откровенность, я первый и не понял. Мы на самоходки специально посажены, чтоб поскорее вперед, а тут ты. Конечно, приказ. Ты командир и все такое. Но ведь все понимают, что от бедности, потому что лейтенантов под рукой у комбата не оказалось, да вдобавок еще из санитаров, а тоже, понимаешь, со своей стратегией. Боец себя нормально когда считает? Когда рядом со своими, в своем взводе, в своей роте, в своей дивизии. На миру и смерть красна, а кто мы сейчас? Партизаны какие-то. Куда левая нога захотела, туда и поехал. Только не говори, что приказ командира — закон для солдата. Я это понимаю и приказ выполнял всегда, но надо ведь еще и так, чтоб душа к приказу лежала. Ты ведь комсомолец?