Василий Сабинин - Право на приказ

— Да.

— Я тоже, и во взводе нас двенадцать человек с тобой. Мы в подвале станции, когда Францишкув взяли, собрание устроили, но тебя не пригласили, считали, что ты у нас временный, а когда узнали, что все по закону, насчет тебя постановление приняли.

— Какое?

— Ординарца тебе выделили. Кремнева. Он, конечно, не свят дух, но поберечь может. Надежный.

— Он тоже комсомолец? — удивился Фомин, которому сибиряк казался намного старше комсомольского возраста из-за силы и спокойной обстоятельности характера.

— На предельном возрасте. В партию перед наступлением подал. Бюро батальона комсомольскую характеристику утвердило. То, что мне про своего друга рассказал, — это хорошо. Привык к тебе взвод все-таки. Удачливый ты. С машиной тоже хорошо сообразил. Теперь можем на своем транспорте за самоходками ехать, только шофера подыскать надо, а то неудобно получается: и командир, и шофер, и санинструктор, да еще подумываем над предложением — тебя в ротное бюро выдвинуть. Как смотришь?

— Трех должностей, по-твоему, мало?

Ряднов не успел ничего ответить, потому что сверху забарабанили по крыше кабины, и от неожиданности старшина затормозил так, что грузовик стало водить по накатанной дороге.

— Гляди, командир, приехали, — Кремнев показывал рукой в сторону от дороги.

Снизу ничего не было видно из-за чахлого чапыжника, и старшина полез в кузов. Только оттуда он увидел, что метрах в четырехстах по железной дороге проходил состав с машинами, танками, бронетранспортерами. Состав медленно уходил на юг, расчеты зенитных орудий были на местах, а стволы танковых пушек расчехлены.

Никто из сидевших в машине не мог знать, что это и есть один из танковых полков дивизии «Бранденбург», брошенный к Унеюву, городку на Варте, где наши танкисты из восьмого гвардейского мехкорпуса генерала Дремова перерезали железную дорогу и важную рокадную линию, лишив противника возможности оперировать подвижными резервами по фронту и перебрасывать их из Померании на юг, в Силезию.

«Мы на запад, а они — на восток», — подумал старшина, и, когда поезд скрылся из поля зрения, грузовик рванул к переезду. Шлагбаум был закрыт, рядом стояла будка, в ней был пост из солдат дорожной охраны, которые так и не успели сообразить ничего, потому что постовую будку забросали гранатами, даже не сходя с машины.

Через пять километров показался лагерь, и там, когда подъехали, выяснилось, что освобождать его не надо — там уже были ребята из восьмого гвардейского корпуса со старшим лейтенантом. У него и рация была, и тут же, при старшине, он передал в штаб бригады о встреченном Фоминым немецком эшелоне с танками, и там, в штабе, отнеслись к известию с должным вниманием.

— Что с ними делать, не знаю, — говорил старший лейтенант про только что освобожденных людей из лагеря. — Сказали, что надо кормить, охранять, пока эта каша не кончится, а мне на них, веришь, глядеть страшно. Скелеты, а не люди.

— Охрана где? — поинтересовался Фомин, потому что следов боя почти не было видно.

— Сбежала охрана. Мы по льду реки на них вышли, а у них все пулеметы на дороги были нацелены. Немецкая аккуратность подвела.

Старший лейтенант продолжал жаловаться, рассказывая, до какой крайней степени истощения доведены в лагере люди.

— Мы им тут продсклад сразу открыли, а там только буряк мороженый, картошка и чуть-чуть сорного зерна. Они изголодались и его, прямо горстями, в рот.

— Где? — вскинулся Фомин.

— Что где?

— Где продсклад? Скорее! Нельзя ее есть! — выкрикнул Фомин и рванулся к указанному офицером хранилищу, где копошилась толпа людей в полосатой одежде гефтлинков — заключенных гитлеровских концлагерей.

Старший лейтенант на бегу что-то говорил оправдывающимся голосом, но старшине некогда было слушать — он врезался в толпу и закричал:

— Стойте! Хальт! Не трогайте зерно!

Гефтлинки не обращали на него внимания и все продолжали набивать рты, карманы, полосатые лагерные шапки горстями сорной пшеницы с примесями овса и мелких скукоженных горошин.

Старшина попытался оттаскивать их, но это было таким же бессмысленным занятием, как попытка вычерпать воду из реки кружкой. Тела «полосатиков» были податливы, легки, а в глазах застыло голодное безразличие — те, кого он оттащил, снова поворачивались и шли к рассыпанному зерну.

— Оттаскивай их, лейтенант! Нажрутся и помрут!

— Товарищи! Граждане! Отойдите! — начал упрашивать офицер, боясь и дотрагиваться до кого-нибудь из этих живых скелетов, но толпа обтекала его и старшину и тянулась вовнутрь склада, а от бараков, ближних и дальних, все шли и шли люди, проведавшие про неожиданную возможность поесть.

Может быть, когда-то они и знали, что съеденное натощак зерно потом, разбухнув в желудках, становится источником мучительнейших болей, которые приводят даже к смерти, но страшные годы, проведенные в лагере среди торфяных болот, притупили разум и рассудок. Трудно сохранить крохи благоразумия, когда есть возможность набить желудок сейчас же, немедленно, хоть чем-то, напоминающим пищу.

Никакие слова не действовали.

Фомин встал на перегородку овощного бункера и прямо над головами лагерников, забыв про всякую экономию патронов, выпустил длинную, на треть диска, очередь из автомата.

— Стой! — крикнул он и, для доходчивости прибавив присловье, которое, по его разумению, должны были понимать все нации, закончил короткую речь еще одной очередью.

На стрельбу прибежали бойцы, и всем вместе удалось выжать лагерников из склада. Старший лейтенант тут же выставил у входа пост.

Бывшие пленные продолжали стоять полукругом, молча, и, казалось, безучастно слушали, как Фомин, путая вперемежку русские, польские и немецкие слова, объяснял, что в том, что они пытались сделать, крылась страшная опасность для них же самих.

— Люди вы или нет?! — выкрикнул старшина в ярости от собственной беспомощности и голодного безразличия «полосатиков».

Стало тихо, только дыхание на морозном воздухе выдавало в собравшихся со всех бараков живых.

— Люди, — ответил тощий высокий человек и вышел из толпы, прошел к входу и положил у ног часового свою полосатую шапку, полную зерна.

Положил осторожно, потом оторвал от нее глаза, выпрямился и сказал:

— Пшепрашем, панове россияне. Естем глодны.

Он глядел в глаза Фомину и оправдывался, что виноват голод. Старшина пожалел о своих словах, сказанных в запальчивости, когда остальные вслед за высоким тоже стали подходить и высыпать зерно. И еще он жалел, что не свела судьба с охранниками и им удалось уйти от его суда и праведного гнева. Они сбежали, спрятались, но он настигнет, обязательно настигнет их, кары людские — не божеские и не могут опаздывать бесконечно. Возмездие должно быть расторопным.