Лариса Литвинова - Летят сквозь годы

К цели мы подошли, планируя на высоте пятисот метров. Пока разворачивались, еще потеряли высоту, и только с двухсот восьмидесяти метров бомбы полетели вниз. Четыре взрыва слились в один, показавшийся нам особенно мощным, потому что мы были на малой высоте, да еще и с приглушенным мотором.

Самолет качнуло взрывной волной. И четыре прожектора зашарили по небу, ища нас на высоте. А мы были у фашистов над самой головой: планируя, удалялись от цели. Высота быстро падала: двести… сто пятьдесят, сто метров. Больше снижаться нельзя, пришлось включать мотор. Как только раздался гул и посыпались из выхлопных патрубков искры, с земли потянулись трассирующие пули — нас обнаружили. Я оглянулась — и слышу тихий, взволнованный голос штурмана:

— Поймали! Опять поймали самолет.

Сзади нас, вверху, в перекрестие прожекторов опять попал самолет.

— Это, наверное, Полунина с Кашириной, — сказала Надя.

Да, это были они. Они вылетали за нами. Они шли на заданной, засеченной врагом высоте. «Валя, Валя, как же ты не учла обстановку! Неужели не видела, что творится над целью? Четвертый экипаж. За каких-нибудь десять минут сбито четыре самолета. Восемь человек».

— Был бы у нас пулемет, не ходил бы так нахально фриц… Хоть бы пугануть его! — в отчаянии говорила Надя.

— Погоди, Надя, погоди! — в не меньшем отчаянии твердила я. — Сейчас слетаем за бомбами! Сейчас еще ударим по гадам!

Я быстро набирала высоту, удаляясь от цели. Вдруг пучок яркого света ударил по нашему самолету. Мимо со свистом промелькнул темный силуэт истребителя. Очередь прошила плоскость, но не зажгла. Руки действовали словно сами собой; резко убрав газ, я перешла на планирование, изменила курс. Истребитель, видимо, на выходе из пикирования после атаки случайно заметил наш самолет и, осветив фарой, дал очередь. Огонь оказался не прицельным. Однако истребитель мог возвратиться. Я торопилась уйти на малой высоте.

Надя все оглядывалась и говорила мне, что происходит над целью. Когда особенной силы взрыв потряс и воздух, и землю, Надя сказала:

— Должно быть, с командирского самолета в какой-нибудь горючий объект угодили. Прямо полыхает земля! Только как же на малой оттуда теперь выберутся они — командир и Белик?

— Помолчала бы! — бесцеремонно оборвала я штурмана. — Запомни, на любой высоте наша Макарыч и сама выйдет и других выведет. Понятно?

Сказала-то я все это убежденно, уверенно. А на душе прямо-таки тяжелый камень лежал. И до самого аэродрома мы потом с Надей молчали, подавленные случившимся.

Вслед за нами приземлилась Макарова. Она буквально почернела от горя. Восемь девушек эскадрильи сгорели на ее глазах.

— Это я… я… послала их на смерть. Мне самой нужно было лететь первой. А я выдерживала очередность. Я виновата, — говорила Таня.

— Не ты виновата, а фашисты… война, — возражала ей Вера. — Кто мог знать, что такое случится?

Вернулись остальные экипажи. Замолкли все моторы. К собравшимся подошли командир и комиссар полка.

— Дорогие подруги, очень тяжело нам всем, — неузнаваемо хриплым голосом произнесла Рачкевич. — Враг вырвал из жизни восемь наших подруг. Мы отомстим за них. Но, учитывая обстановку над целью, командование отменяет на текущую ночь полеты бомбардировщиков. В бой вступят наши истребители. Они расчистят небо от вражеской нечисти. И тогда мы будем снова выполнять боевые задания. А пока — отбой! Поставьте самолеты на места. И всем спать.

Но могли ли мы спать? В общежитии летного состава второй эскадрильи стояли восемь пустых коек, словно восемь покойников, не позволяя заснуть, забыться хоть на минуту. Девушки медленно раздевались, ложились, укрывались столовой одеялами. Молчали. Долго отсутствовала Таня. Через полчаса, а может, через час она вошла в комнату, села у стола, положила голову на руки. К ней подошла Вера, обняла за плечи. Поднялись и другие девушки. Никто никого не утешал. Просто не находили для этого слов.

Наконец Таня подняла голову и сказала:

— Все, Верочка. Мы больше с тобой не летаем. Я была у командира полка и просила, чтобы меня освободили от командования эскадрильей. Ты теперь будешь летать с новым комэском.

— Ты больше не хочешь со мною летать?

— Не я с тобой… А ты со мной… Ты хороший штурман и должна остаться штурманом эскадрильи. Из-за меня ты не должна страдать.

— Что ты говоришь, Таня?! Всегда мы были «мы». А как же сейчас будем врозь? Да мы просто не сможем. Пойду Бершанской объясню: мы друзья на жизнь и на смерть. Вот, как они… — Вера указала на пустующие койки.

Таня сжала потрескавшиеся губы, закрыла глаза. По щекам ее катились слезы.

Кто-то всхлипнул в углу.

— Нет! — сказала Таня и поднялась во весь рост. — Нет, если мы друзья, то на жизнь. Мы должны жить, Верок, чтобы отомстить за них. Вместе? Конечно вместе. Но поймите, девочки, не могу я командовать эскадрильей…

Просьбу Тани удовлетворили. Назначили опять командиром звена.

По-прежнему летала Макарова на подаренном самолете и по-прежнему с Белик, только не во второй, а в первой эскадрилье. По-прежнему шла с особой охотой на выполнение труднейших заданий, и почерк ее полета был отточен, стремителен и неудержим.

И шутила Таня, словно бы как прежде, лишь глаза глядели печальнее. Таня глубоко переживала трагедию последней июльской ночи. Сначала ей казалось, что она виновата в гибели подруг — подчиненных. Она вспоминала каждую, перебирала в памяти дела, слова, поступки, привычки каждой. Ира Каширина? Внимательная, вдумчивая, храбрая и исполнительная Ира. Сколько души она вкладывала и в будничную подготовку самолета, и в освоение нового для нее штурманского дела, и в стихи свои о родном полке… Нет Иры.

Думать о том, что она, именно она, командир эскадрильи Макарова, послала штурмана Каширину, как и других штурманов и летчиков, навстречу смерти — и теперь их нет… нет… нет, думать об этом было невыносимо.

Таня рыдала при всех. Когда спали — не позволяла рыданиями беспокоить отдыхавших. Даже Вера отчаялась утешить друга.

Командир и комиссар разговаривали с Таней, как с дочерью. Бершанская так и сказала, гладя ее по лбу, по щеке непривычной к этому жесту рукой летчика:

— Девочка моя, да разве ты виновата?! Ты делала то, что велел долг. Трудный долг и обязанность командира. Но пойми: не горечь потерь должна жить в сердце бойца… летчика-гвардейца…

— Макарова… Танюша, опомнись: нельзя себя так расслаблять, — говорила Рачкевич. — Идет война. Каждый день, каждый час гибнут наши родные советские люди. Погибли подруги… Да, тяжко. Но если боль и горечь утраты нас сломят, разве мы сможем победить врага? Нет, собственное горе и горе всенародное должно нас только закалить, переплавить нашу ненависть к врагу в силы на разгром врага. Ведь мы с тобой — бойцы партии коммунистов. Партия призывает нас на бой! Мобилизуй свою волю.