Лариса Литвинова - Летят сквозь годы

Таня, что называется, взвилась:

— А я и не хочу быть украшенной. По-моему, немцы — фашисты, звери. Сдался мне их поганый язык!

— Ты заблуждаешься.

— А ты — нет?

— Девчата, хватит нам спорить.

— Дайте дослушать, не перебивайте!

— Досказывай, Вера, все по порядку.

— Какой там теперь порядок — горе одно… — вздохнула Вера. — Семья тронулась в эвакуацию — мне об этом после писали, — сестренка в дороге умерла. Как я ее любила! Даже представить не могу, что вернусь домой — а ее нет! Может, ничего нет… Отцу своими руками пришлось родной завод подрывать. А мне, может, придется бомбить скопление вражеской техники где-нибудь около родной школы. Или на нашей улице — Розы Люксембург. Или на стадионе. У нас стадион прекрасный. Подходит прямо к морю. А там водная станция, и лодок, бывало, полно… и вышка… Если бы вы знали, девушки, как защемило у меня вчера в груди, когда летели мы на крымскую землю! Ноет и ноет. Вроде бы впервые я поняла, где находится сердце. Луна выглянула из-за туч, я смотрю вниз — и словно дом свой вижу, стадион, парк. Наш пионерский лагерь в станице Эльтиген. Все, все перед глазами промелькнуло. За несколько минут все детство свое вспомнила. Не поверите — даже сказку, какую нам, ребятам, мама рассказывала. У нас в Крыму о каждой горушке или кургане существуют свои легенды. Вот, бывало, Ванюшка, брат, попросит: «Мама, расскажи про золотую тройку». И мама рассказывала о горе Митридат. Якобы зарыта в ней золотая тройка. Кто сумеет гору разрыть — выпустит на волю трех золотых коней-богатырей.

— Вот уж я не знала, штурман, что ты в воздухе о конях мечтаешь! — засмеялась Таня. — На что они нам нужны? Устарела твоя золотая троечка. С самолета сподручнее бить фрицев.

— И правда, всякая чепуха мне в голову лезет, — растерянно сказала Вера. — Ничего путного вспомнить не могу.

Девушки набросились на Таню:

— Бесчувственная ты! Самое дорогое человек вспомнил. А тебе смешки!

— Ничего себе смешки… бить фашистов с самолета, а не с допотопной тройки! — опять-таки шуткой пробовала отделаться Таня. У нее было желание пошутить, посмеяться.

А все, слушая Веру, настроились на иной лад: вспоминали свое детство, довоенную жизнь, которая была нарушена, исковеркана. У многих родители остались за линией фронта. Живы ли? Враг, как известно, не щадит ни детей, ни стариков. Может, кто-нибудь из девушек и подумал про Таню: «Ей теперь за семью волноваться нечего, фашистов далеко от Москвы отогнали».

Подобная мысль, конечно, только промелькнула и не была высказана. Но Таня словно услыхала ее — сразу примолкла. Вера пришла подруге на выручку — преодолела свое мгновенное смущение и стала продолжать рассказ о неудавшейся экскурсии в Аджимушкайские каменоломни и о разграбленном еще беляками Царском кургане.

— Смотрите! — показывала она по карте. — За поселком Аджимушкай, сюда, ближе к берегу, — Жуковка, Маяк, Опасная. А вот точка — высота сто семьдесят пять. Видите?

Девушки видели не только точку. Они представляли, какой богатой и интересной была вся крымская земля. Представляли жизнь в Рабочем поселке под Керчью, откуда Вера уехала учиться в Москву.

— …Так что в полк-то я пришла москвичкой, девушки. А знакомец твой, Марина, — обратилась Вера к Чечневой, — старшина Костенко работал с папой на одном заводе, только в инструментальном цехе. И жили Костенки на одной улице с нами. Ванюшка, брат, как раз к Саше попал в ученики на заводе. Ой, Маринка, — засмеялась вдруг Вера, — и отчаянный же был твой Сашка раньше.

— Почему это он мой? — всполошилась Чечнева. — Скажешь тоже. Я просто познакомилась с ним раньше, чем другие из нашего полка. И он очень хороший человек.

— А разве я что-нибудь плохое о нем говорю? Он хороший человек, чудесный мастер. И ты правильно сделала, что его к нам затащила. А хотите знать, каким он был в детстве? Озорник страшный. Забияка. Сашка постарше меня: мне лет десять было, а ему, должно быть, пятнадцать. Он вечно дразнил меня «рыжая» или «рябая». Маленькой я была беленькая и вся в веснушках. Лицом я на отца похожа, это теперь у меня стали волосы темные, как у мамы. Так вот однажды иду я по улице, а навстречу — Сашка. Футболит ногой что-то. Подошел ближе да как запустит в меня. Лапоть он, оказывается, гнал. Я, конечно, реветь. А он потом еще и «лаптем» меня дразнил. Когда Костенко прилетел к нам в полк, я его с бородой сначала не узнала. Да и он меня не узнал. А когда зачитали приказ, что подарок передается экипажу Макаровой — Белик, он подходит ко мне и спрашивает: «Девушка, вы, часом, не из Керчи будете?» «Да, — отвечаю, — из-под Керчи. А что?» «Отца вашего Лукьяном Филипповичем зовут?» — «Да, Лукьяном Филипповичем». — «А Костенков помните, что напротив вас жили? Я тот самый и есть, которого Сашкой звали». Я, конечно, ему сразу припомнила «лапоть». Он смутился. Момент неподходящий для таких воспоминаний. Момент торжественный, а его, старшину, в озорстве уличают. Ну, словом, посмеялись мы. А потом поговорили о родных, которых война разметала. О краях наших. Вы не сомневайтесь, я вчера бомбы бросала твердой рукой. Чем, думаю, больше бомб сброшу, тем больше гадов уничтожу — скорее землю нашу мы освободим.

— Она даже крикнула: «Вот вам, гады, за мою Керчь!» Да с такой злостью и ненавистью, какой я у нее и не подозревала. Не о тройках она золотых думала, это уж точно! — теперь совершенно серьезно сказала Таня.

Боевые действия развертывались в сложной обстановке. Керченский пролив, который соединяет Азовское и Черное море и отделяет Таманский полуостров от Крымского, даже в самом узком месте достигает почти 12 километров. В проливе, особенно осенью, бушуют штормы. Не просто форсировать такой водный рубеж, когда разгулявшиеся волны швыряют легкое судно, как хотят, делают его неуправляемым.

У ночников свои трудности. Летчики давно, как в шутку говорили, освоили жестокий зенитный огонь и режущую яркость прожекторов. Все могло случиться. Самым страшным считалось приземлиться на территории, занятой противником. Но ведь приземлиться — означает, припасть к родной врачующей земле и, возможно, добраться к своим.

А тут невольно замирало сердце: темны очертания берега, а под самолетом — совсем черная бездна. И ты знаешь, что это — море, и если подобьют самолет, то спланировать некуда — только в бурные воды пролива.

В ночь на первое ноября 1943 года полку была поставлена задача держать участок побережья, укрепленный врагом, под непрерывными бомбовыми ударами, обеспечивая подход и высадку нашего десанта. Через каждые одну-две минуты над немецкими позициями появлялся самолет. Стоило только включиться прожектору, который направлял свой луч на воду, как на прожекторную установку сыпались бомбы. Конечно, не все прожекторы удавалось погасить намертво. Однако даже временное выключение лучей играло большую роль: гитлеровцы уже не могли вести прицельный огонь по несущимся к берегу катерам и шлюпкам.