Лариса Литвинова - Летят сквозь годы

Таня могла бы поехать на трамвае или в метро. Но она шла и шла, отмечая каждую деталь военной Москвы. Витрины заложены мешками с песком, забиты фанерой. Уцелевшие стекла окон перекрещены бумажными полосками.

Мелькнуло воспоминание далекого детства, когда Мария таскала ее, маленькую, в церковь. Однажды Таня потеряла сознание во время обедни — упала навзничь от духоты церковной, оттого, что показалось: крест у алтаря покривился, вытянулся наискосок — совсем как на том окне, — двинулся на нее, девчонку Танюшку, и придавил…

Таня даже помотала головой, столь живо и сильно было это словно бы и не к месту возникшее воспоминание. Впрочем, очень к месту. Таня именно сейчас поняла, почувствовала, почему ее так раздражают, так гнетут у других, возможно, не вызывающие никаких ассоциаций бумажные наклейки. Они — от войны, от фашистов, как крест — от церкви, то есть от тех сил зла и смерти, с которыми она, Татьяна Макарова, всегда боролась.

Жизненно необходимо выбросить иконы из угла над постелью матери, иконы, позорящие ее дом. Жизненно необходимо снять со всех окон родной Москвы белые наклейки в виде косого креста. Кто бы и что бы там ни говорил, а для нее, бойца Советской Армии, это — позорные наклейки. Для чего и от чего они? О чем говорят? О том, что здесь — даже в самом центре Москвы — подготовились к вражеской бомбежке, подготовились к тому, что если вблизи взорвется бомба, то наклейки помешают осколкам стекла разлететься во все стороны. «Поможет, как мертвому припарка», — зло шепчет Таня. Да возможно ли допустить взрывы в самом сердце?! Нет! Нет! Скорее и дальше надо гнать фашистов.

…На углу стрелой был обозначен вход в подвал — в бомбоубежище. Над стрелой висел плакат с надписью: «Все силы на разгром врага!»

Таня подумала, что не сумеет она весь отведенный ей срок находиться в отпуске — пусть мама не обижается.

Дней через пять лейтенант Макарова, чтобы добраться обратно в полк, связалась с Управлением ВВС и вылетела из Москвы на попутном самолете.

Настроение было самое боевое. Да и сил прибавилось: хоть и кратким получился отпуск и не особенно насыщенным событиями — Таня собиралась шутливо рапортовать подругам: «Стол купила да раз в театр сходила», — но отдохнуть она, конечно, отдохнула. И что самое главное, от непосредственного соприкосновения с родным домом, с родным краем — да еще край-то этот сама Москва — все чувства, все мысли приобрели какую-то необыкновенную стройность.

Ах как сейчас понимала она своего штурмана, своего друга Веру Белик! Как понимала Верину ненависть к врагу, когда той приходилось собственными руками сбрасывать бомбы на крымскую, взрастившую ее землю. Она, Таня, еще сказала: «С такой злостью и ненавистью бомбила сегодня наша Вера, какой я в ней и не предполагала». А разве в себе самой могла предположить Таня новое обострение ненависти к фашистам? Нет, бродя по московским улицам, она не встретила особых разрушений — надежно была защищена Москва. Но разве забудешь и простишь притушенное сияние Кремля, ставшего серым от маскировочной раскраски и сетей? Разве забудешь изрытый сквер и зенитные пушки у старых лабазов на Болотной? Разве простишь кресты на окнах и кресты противотанковых рогаток, разбросанных по жутко присмиревшим улицам? Разве забудешь всю массу неотложных добрых дел, которые должна, могла, хотела бы сделать, но которые вынуждена откладывать на «после войны»?!

Как здорово, что возвращается она в полк, чтобы бить, бить, бить врага и тем приблизить счастливое «после войны». Как здорово, что о самом задушевном друге детства Викторе отец сказал: «Где же ему быть еще? На фронте бьет фашистов!» Здо́рово, что не застала по домам ни одной из подруг: кто работает на военном заводе, а кто — зенитчицей.

«Какая мы сила!» — почти вслух думала Таня, не преминув с улыбкой прошептать свое излюбленное: «Ай да мы!»

Попутчики Тани, немногочисленные пассажиры — большой транспортный самолет вез в основном груз, а не пассажиров, — смотрели на девушку-летчика, ловили чуть заметную ее улыбку и, понимая, что нельзя ей мешать каким-нибудь незначительным разговором, молчали.

Вся в нетерпении скорее попасть в полк, Таня на Краснодарском аэродроме разыскала связной самолет, который отправлялся в станицу Фонталовскую. От Фонталовской до Пересыпи за час пешком можно добраться. Таня упросила подбросить ее до Фонталовской.

И вот она уже приземлилась на соседнем с родным полком аэродроме. Самолет подрулил к землянке КП. Таня выпрыгнула из кабины, поблагодарила летчика.

— Вы так помогли мне, даже представить себе не можете, — сказала она. — Тут места мне знакомые, теперь я быстро доберусь домой.

В этот момент из землянки вышел высокий человек без шапки. Из-под шинели, наброшенной на его плечи, виднелись ордена на гимнастерке. Их было много.

«Боевой лейтенант», — подумала Таня, но и бровью не повела, хотя не только ордена привлекли ее внимание. Вышедший был очень красив. А он, летчик-истребитель, человек, как потом выяснилось, не из робкого десятка, растерялся. Он не ожидал встретить женщину на своем аэродроме, поэтому и сказал неловко:

— Зачем это женский пол к нам пожаловал?

— Не женский пол, а женский полк, — поправила Таня. — Я ваша соседка, из женского полка ночных бомбардировщиков. Случайно залетела к вам. Не выгоните?

— В Пересыпь ей надо, — вмешался летчик связного самолета. — Я — по срочному заданию в другую сторону. У вас не найдется ли машины до Пересыпи?

— Постараюсь, чтобы нашлась, — поторопился ответить лейтенант. — Я сейчас позвоню в штаб. Заходите, пожалуйста, — предложил он Тане.

Таня прямо-таки не могла понять, что с ней случилось, почему она охотно зашла в землянку, почему обрадовалась, когда лейтенант, не дозвонившись в штаб — все время было занято, — попросил ее присесть подождать.

В землянке было жарко натоплено. Таня сняла шапку. Ее блестящие темные волосы рассыпались; она стала поправлять их. Лейтенант обеими руками пригладил свою белокурую шевелюру. Он только раз очень пристально взглянул Тане в глаза, а теперь все опускал ресницы — они были густые, темные, гораздо темнее волос. И брови черные, почти сросшиеся на переносице.

— Так вы из Москвы? — спросил он. — Как там, в Москве?

Таня заметила, как под смуглой кожей щек у собеседника разлилась краска, и сама порозовела.

— Москва всегда хороша, — ответила она. — Но здесь лучше. Вы знаете, я так рвалась повидать маму и сестренку, посмотреть Москву! А приехала туда и через три дня стала скучать. Потянуло обратно в полк.

— Да, полк — это дом родной. Я вам охотно верю. Я без полка, без товарищей и дня бы не прожил.

Опять в непонятном смущении помолчали. Таня попросила: