Алексей Каплер - Долги наши

При ее мигающем свете Надя рассматривала свое изображение в зеркале.

— Ты мои драгоценности видел? — спросила она, достав из кармана и показывая на ладошке две большие, «цыганские» серьги.

— Знаю я их, материнские… — ответил Василий, — ты в них еще девчонкой другой раз бегала.

Надежда вдела серьги в уши и, помотав головой так, чтобы они раскачивались, стала сама себе строить перед зеркалом рожицы.

— Не надо, — сказал Василий, — они вправду очень идут тебе… И как тебе хорошо в этой кожанке…

Он осторожно положил руку на плечо Надежды, но тут же отлетел в сторону.

— Что ты, что ты, ошалела… Я же так… по-хорошему…

— И я по-хорошему. — Надя сняла серьги. — Лучше бы ты в деревню подался, Королев. Мужики на фронте. Ты бы там первым женихом был… А если по-хорошему — пойми, Королев, женщину унижают все эти глупости…

— Надежда… клянусь тебе…

— Ты ведь не хочешь меня унижать?

— Ни за что на свете.

— Ну так вот, запомни. Мы с тобой товарищи, и все. Ясно? А теперь давай как-то устраиваться. Собачий холод в этом дворце…

Луна ярко освещала холодный белый дом на горе. Ветер свистел и раскачивал оголенные деревья в саду. Ветер гнал снег вдоль дорожек. Он выл в холодных печных трубах.

На полу в гостиной, укрывшись шинелью и кожанкой поверх нее, «валетом» лежали Надежда и Василий. Лунный свет образовал на паркете большие голубые прямоугольники.

Надежде было холодно, она хмурилась, стараясь сдержать озноб. Василий лежал, заложив руки под голову, широко открыв глаза.

— Ты не спишь, Надежда?

— Не сплю.

— Куда ты днем сегодня исчезала?

— На занятиях была. На курсы медсестер записалась. Краткосрочные.

— Но ведь тебя не отпустят с фабрики все равно.

— Чепуха. Вот только это задание выполню и в тот же день на фронт. Неужели ты меня так плохо знаешь, Королев?

— Эх, война, война, проклятая…

Наступила пауза.

— Королев, ты не спишь?

— Да нет, где там…

— А как ты думаешь, Королев, как все это будет… тогда, после войны… Неужели когда-нибудь все люди, все до одного будут довольными, счастливыми?.. Может это быть, по-твоему?

— Да, — твердо сказал Василий, — я верю, что так будет и очень в скором времени, совсем скоро.

— И все люди будут равны, все будут честными, — уже не спрашивая, а утверждая, говорила Надежда, — никто не будет командовать другим, никто не будет говорить неправду, не будет заискивать, лицемерить… Ведь это все от того только, что жизнь уродует людей… Совсем другая будет жизнь, и ради этого умереть не жалко… Королев, а чего бы ты больше всего хотел в жизни?

— Очень многого и для себя и для тебя…

— Королев, ты опять за свое…

— Нет, ты не поняла. Я говорю просто так, по-товарищески. Больше всего в жизни я хочу иметь волшебную палочку. Я бы тогда все смог: прекратить войну, накормить голодных…

— Ужас, Королев, какой же ты марксист? Это же сплошной идеализм, что ты мелешь?

— А знаешь, Надежда, что я видел в жизни самое, самое красивое?

— Опять какую-нибудь глупость сморозишь?

— Твои волосы…

— Королев! Я тебя предупреждаю последний раз…

И тут раздался оглушительный звон разбитого стекла.

Василий и Надя вскочили на ноги, стояли, прислушиваясь. Из соседнего помещения доносился шум.

Вытащив левой рукой из кармана прохоровский браунинг, Василий сунул его Надежде, достал наган из кобуры, стараясь ступать бесшумно, двинулся к белой, двустворчатой двери, которая вела из гостиной в соседнюю комнату.

Василий остановился возле нее, приложил ухо. Послышались приглушенные голоса, шаги. Ударом плеча Василий настежь распахнул дверь и закричал:

— Стой! Руки вверх!

В тот же миг какая-то фигура выпрыгнула в окно. Василий выстрелил, следом выстрелила Надя. Василий бросился к окну и чуть не упал, наткнувшись на другую, скорченную фигуру, — кто-то спрятался, пригнувшись у подоконника. Схваченная и вытащенная к лунному свету, эта вторая фигура оказалась грязным, оборванным беспризорником.

— Кто такой?..

— Пусти… клифт порвешь… ой… дяденька, задушишь.

— Говори, зачем лез? Кто такой?

— Бло… Блоха… звать Блоха… отпустите, дядечка, я все скажу…

Но как только Василий отпустил его, Блоха отскочил в темный угол комнаты и закричал оттуда:

— Хрен скажу!.. Ребенка душить… Плеваю на тебе…

— Надежда, заходи с той стороны…

Когда Василий и Надя приблизились к нему, Блоха пригнулся к полу и тенью проскочил у них под руками.

— Окно… не давай ему выскочить в окно.

В темной комнате шла погоня за мальчишкой. Иногда кто-нибудь на миг появлялся в полосе лунного света и снова исчезал в темноте.

— Падла! — выкрикивал Блоха. — Плевал на вас! Тьфу, тьфу, тьфу… У меня слюна заразная! Тьфу, тьфу…

— Ой, — вскрикнула Надежда, — ты кусаться…

Вдруг Блоха оказался снова схваченным железной рукой Василия. И тотчас же без всяких переходов из уст мальчишки послышались жалобные стоны и мольбы:

— Дядечка, хорошенький, миленький… Ой, плохо мне, ой, упаду, я же припадочный, тетечка, заступитесь за меня, нехай меня отпустит… А!.. — вдруг дико завопил он. — А!.. Больно!..

— Последний раз — зачем лез?

— Нанялся я, дядечка, дорогой, нанялся… ведра подавать…

— Какие ведра? Говори!

— Честное босяцкое, я только подавать нанялся… дядечка, я поджигать не нанимался… только ведра… ой!.. с кирасином ведра…

— Ты что, гад, дом поджигал?

— Не я, честное босяцкое… три лимона… только ведра.

— Кто нанимал?

— Ой, товарищи, отпустите вы меня… Я круглая сирота…

— Будешь говорить?

— Буду, буду. Дворник он, дядечка, с самого этого дома…

— И это он в окно сиганул?

— Ага.

— А керосин где?

— Под окном, дядечка, хороший… Два ведра под окном.

— Ну, лезь туда, подай мне ведра и имей в виду: в случае чего — застрелю как собаку. Подашь и ползи обратно.

Блоха вылез сквозь разбитое окно. Василий, перегнувшись, следил за ним.

Показалось ведро, до краев наполненное маслянистой жидкостью. Василий принял его.

— Давай другое…

Теперь все трое сидели на кухне и пили кипяток. Весело потрескивал самодельный фитиль в самодельной лампе.

— Перестань чесаться… — говорила Надежда Блохе, — до чего же ты зарос грязью… согрелся?

— Ага. Хотите, тетенька Надежда, я вам нашу спою…

И, не дожидаясь ответа, Блоха вскочил с места, выхватил из кармана своего «клифта» две деревянные ложки, заколотил в них, выбивая мудреный ритм, прошелся какими-то странными прыжками по кухне и вдруг завопил дурным голосом:

И снова пробежка по кругу с приседаниями под удары ложек, и снова «пение»: