Алексей Каплер - Долги наши

Трах, трах, трах — ложками, и поклон в сторону «публики».

— Ты где же выступаешь? — спросил Василий. — На барахолке, что ли?

— Не. Я по вагонам. Ездишь, понимаете, воля.

— Может быть, ты уже наездился? — сказала Надежда. — Иди жить ко мне. Дом у нас маленький есть. Пустой. Тебя вымыть хорошенько да на фабрику устроить…

— Ой, за что это меня на фабрику? Смотрите, дядечка, смотрите!

Блоха вращал колесико в углублении стены, и там появилась сверху площадка кухонного лифта, которая, видимо, осталась между кухней и столовой.

На площадке стоял большой поднос, на нем… блюдо, а на блюде, окруженная гарниром, целая, нетронутая, жареная курица…

Во дворе бывшего особняка и в самом доме было великое оживление. Одни женщины разгружали с подвод маленькие кроватки и столики, другие мыли полы в помещениях, готовых к приему детей, поварихи в белых халатах (где только удалось их достать) приводили в порядок кухню.

Светило зимнее солнышко, и оттого все в доме казалось радостным.

Надя надевала старую свою кофту.

— Опять насчет дров, Надежда? — обернулась к ней мужеподобная женщина, распоряжавшаяся разгрузкой.

— Да, Глафира Ивановна, без дров не вернусь.

Глафира взяла в руку Надину косу.

— Тяжело небось эдакую красоту носить? Но до чего ж хороша.

— Я ее, Глафира Ивановна, и не чувствую, — улыбнулась Надя, накрылась платком и пошла к выходу.

Но, не дойдя до двери, вдруг остановилась, схватившись рукой за стену.

— Ты что, Надя?

Надежда молчала, стояла, прислонясь к стене, закрыв глаза.

Глафира подошла к ней.

— Водички дать?.. Что с тобой?..

Надежда медленно открыла глаза.

— Ничего… Голова как-то странно… Смешно, чуть не упала… Ничего, прошло.

И она вышла из дома.

Навстречу по дорожке шел Василий с вещевым мешком в руке.

— Где пропадаешь, Королев?

— В деревню посылают… возвращать рабочих, звать на фабрику… Вот попрощаться к тебе пришел… А где кожанка? Что случилось? Неужели… неужели Блоха?

Надежда кивнула головой.

— И сам исчез.

— Вот так перевоспитала… кажется, столько возилась с ним…

— Самое тяжелое было отмыть да отстирать его… — улыбнулась Надежда.

Они вышли за ворота, остановились.

— Что-то голова у меня сегодня прямо раскалывается… — сказала Надежда. — Ну, что ж, Королев, поезжай. Дело нужное. Без мастеров фабрику не пустим…

Она подала Василию руку.

— Вернешься — заходи, Королев.

И Надежда пошла вдоль улицы, а Василий смотрел ей долго вслед, и был миг, когда он тревожно нахмурился, ибо ему почудилось, что Надежда пошатнулась.

— Сегодня приема нет, — сказала секретарша, не отрываясь от книги, лежавшей в полураскрытом ящике стола, — начальник не принимает… Позвольте, куда вы…

Секретарша вскочила со стула, пытаясь преградить дорогу к двери, на которой было написано: «Нач. управления».

Оттолкнув секретаршу, Надежда распахнула дверь, вошла и захлопнула ее за собой.

— Это что такое? Что вы делаете? — удивленно спросил начальник, видя, как Надежда повернула в дверном замке ключ, вынула его и сунула в карман своей кофты.

Снаружи барабанила в дверь секретарша и визжала: «Я не пускала ее! Михаил Михайлович, я ее не пускала!»

До появления Надежды начальник читал газету. Она и сейчас еще была у него в руках.

На начальнике был новый френч, галифе и мягкие сапоги.

Бритоголовый, что называется, «размордевший» человек был этот начальник. Очки казались чем-то чужеродным на его широкоскулом, грубом лице.

— Почему врываетесь? Что вам угодно? — сказал он, обращаясь к Надежде.

— Мне угодно, чтобы ты подписал ордер на дрова… Мне угодно… довольно меня мурыжить… две недели хожу…

— Извините, на каком основании вы мне тыкаете? Мы, кажется, вместе свиней не пасли.

В глазах Надежды мелькали искорки безумия. Она приближалась к столу начальника.

— …у меня дети… — говорила она, — без ордера не уйду… не уйду…

— Попрошу вас прежде всего оставить мой кабинет…

— «Мой», «мой», — бормотала Надежда, — я тебе покажу «мой»… окопались… враги… бюрократы проклятые…

Начальник пытался снять телефонную трубку, нажимал на разные звонки.

— Я вам принципиально ничего не дам, понимаете — принципиально… Стойте, стойте… Ты что, с ума сошла!

С криком «Засели, сволочи!» Надежда схватила со стола чернильницу и запустила ее в начальника.

Ее глаза блуждали, на губах выступила пена.

Она пошла прямо на застывшего в кресле, облитого чернилами начальника.

— Я тебе сейчас глаза выцарапаю… — шипела она.

И начальник машинальным движением снял с носа очки, но в следующее мгновение он вскочил с кресла, побежал от Надежды крича:

— Спасите! Сумасшедшая!

Надежда гналась за ним.

Они бежали по кабинету, опрокидывая мебель, срывая портьеры с окон. Надежда кричала: «Убью… засели… мерзавцы… дети… холодные»…

Начальник выказывал незаурядную прыть, увертываясь, прячась за стульями, подпрыгивая.

Он уже кричал не слова, а просто вопил одно только «а-а-а»… И вдруг Надежда остановилась. Остановилась и рухнула на пол.

В то же мгновение распахнулась под натиском сотрудников дверь. Они ворвались и стали, видя лежащее на полу тело.

Тяжелая, прекрасная коса разметалась на полу, как бы продолжая движение, как бы еще летя за Надеждой.

Иногда сухие цифры бывают трагичнее всяких слов. Сотни и сотни тысяч погибали от тифа. Ослабленный голодом, холодом, человеческий организм не мог сопротивляться… Страшные, черные цифры…

Больничные бараки, палаты, палаты… Вот кому-то закрыли лицо простыней, вот санитары с завязанными лицами — только глаза видны — несли трупы, складывали трупы на телеги. Вот упал врач в коридоре больницы, и его понесли в палату. Спала за столиком, положив голову на руки, измученная медицинская сестра; кричал в бреду и рвался из рук санитаров худой, как сама смерть, больной… Детские гробы стояли в ряд на снегу.

Забиты были трупами морги.

Братские могилы, бесконечные братские могилы засыпали мерзлой землей, над ними ставили беспомощные фанерные дощечки, выгружали трупы из вагонов, несли на носилках… Билась в истерике женщина над мертвецом. Стояли недвижимо осиротевшие дети.

Больничный коридор был так забит тифозными, что персоналу приходилось продвигаться между койками и топчанами зигзагом, переступать через людей, лежащих на тюфяках, брошенных прямо на пол.

В палатах было не лучше. Койки стояли впритык одна к другой. В проходах, у простенков — всюду лежали больные на полу, на худых соломенных тюфячках.