Алексей Каплер - Долги наши

— Не жилица она, — раздался за спиной у Веры Степановны голос, — нет, не жилица…

Вера Степановна, окаменев, стояла над постелью Надежды.

Она — Вера Степановна — странно выглядела здесь в своем военном виде, с портупеями и наганом.

— Товарищ комиссар, — обращалась к ней все та же Надина соседка, — не жилица эта девушка… Я столько видела, сразу узнаю — кто одюжает тиф, а кто не одюжает…

Василий повернулся и так посмотрел на женщину, что она вдруг умолкла и юркнула под одеяло.

Вера Степановна наклонилась, нежно провела рукой по Надиной головке, сказала тихо:

— Коса…

Погладила по щеке, сказала еще — «доченька моя», взяла тоненькую руку, поцеловала. Потом поднялась, не глядя на Василия, сказала:

— Беда какая, Вася… А мне уезжать. Через час состав… Беда какая…

Вера Степановна достала из кармана куртки нечто, плотно завернутое, развернула, показала Василию.

— Вот… сала кусочек.

— Положите под подушку, Вера Степановна. Поправляться станет, поест…

И Вера Степановна снова завернула сало в тряпочку и сунула дочери под подушку.

Поцеловала. Ушла.

И была ночь. Ночь кризиса. Луна ярко освещала палату. Бело-голубые полотнища лунного света рассекали ее на несколько частей.

Надежда металась и кричала. То это был просто крик ужаса, то с уст ее срывались слова:

— Спасите!.. Огонь!.. Все горит… Вот идут… скорее…

Воровато оглянувшись по сторонам, соседка протянула руку к Надиной подушке. И вдруг застыла в страхе — прямо перед ней за окном появилось чье-то лицо… Замерла соседка, так и замерла с протянутой рукой.

Но вот лицо исчезло. Почудилось, что ли?.. Подождав насколько и настороженно поглядывая на окно, соседка все же руку сунула под подушку, достала сверточек, оставленный матерью, и убрала к себе, накрывшись с головой одеялом.

Надежда пыталась подняться, но у нее не хватило сил. Василий вошел в палату, бросился к Надежде в то мгновение, когда она, скинув одеяло, все же вставала с койки.

Он с трудом уложил ее, укрыл.

Но Надежда все металась в жару, все звала на помощь и вдруг затихла и так ясно-ясно сказала:

— Как страшно. Остаешься перед смертью один… никого вокруг, ты и смерть… ты и смерть…

Было раннее утро. За окнами светило солнышко, падал снежок. Надежда открыла глаза. Открыла и смотрела прямо вверх, на потолок. Потом во взгляде мелькнуло что-то, какая-то мысль, недоумение… Чуть сдвинула брови. Старалась вспомнить, где она, что произошло с ней.

Медленно перевела взгляд ниже, увидела палату, койки, больных… потом увидела окно, снег за окном, солнце…

И вдруг во всю мощь медных труб, литавр и барабанов ударила музыка.

По улице шла воинская часть. Оркестр играл марш — один из тех, что в те великие годы вел за собой раздетую, голодную армию победителей. Но это был не просто марш. Это была победная, торжествующая, счастливая музыка жизни, жизни!

Слабая улыбка появилась в глазах Надежды. Она подняла похудевшую руку, поглядела на нее и снова улыбнулась.

Гремела, гремела музыка.

Вдали, в глубине палаты, оставаясь незаметным для Надежды, стоял Королев и издали смотрел на нее…

А по улице проходил полк. Женщины провожали мужей, сыновей и отцов. Рядом с красноармейцами торопливо шли они, говоря последние слова напутствия и прощания.

И дети бежали рядом, с трудом поспевая за шагом отцов и братьев. Лица уходящих на фронт были суровыми и отрешенными, люди чувствовали себя уже там, далеко отсюда…

По водосточной трубе спускался с крыши ко второму этажу беспризорник Гнедой.

Он осторожно ступил на карниз и, держась за стену, за каждый малейший выступ, пошел по карнизу, добираясь до третьего окна от угла.

Внизу во дворе стояли пятеро беспризорников и переживали все перипетии опасного путешествия Гнедого.

Добравшись до нужного окна, Гнедой прижался к стеклу и, расплюснув нос, заглянул в палату.

Видимо, его появление было уже не первым и стало привычным. Надежда улыбнулась, помахала рукой. Голова Надежды была теперь повязана марлевой косынкой.

Гнедой ловко подтянулся к открытой форточке и забросил прямо на одеяло Надежде сверток.

— Спасибо, Гнедой.

— Ни хрена. Ну, я пошел.

Гнедой осторожно стал эвакуироваться.

Надежда развернула сверток — в нем было целое богатство: краюха хлеба, кусок колбасы, две воблы.

У окна лежала девочка-подросток лет двенадцати — видимо, тоже выздоравливающая. Она неотрывно наблюдала за тем, как Надежда разворачивала сверток.

— Половина твоя, — сказала Надежда. И это тоже, видимо, было привычно. Девчонка вскочила, подбежала. Но Надежда сама не начинала есть и девчонке ничего не давала.

Подошли санитары и стали убирать покрытый простыней труп женщины с соседней койки, той самой, что добывала сверточки из-под чужих подушек.

Надежда и девочка смотрели вслед носилкам.

Звенела капель. Солнце ослепляюще отражалось в лужах, в окнах домов, в окнах бегущих трамваев.

Повязанная платочком, похудевшая Надежда выходила из больницы. В ушах ее висели «цыганские» серьги. Она их, видимо, стеснялась и оттого неловко улыбалась.

Василий ждал на улице. Он бросился к Надежде, обнял левой рукой, и Надежда прижалась к нему.

— Как же ты пришел… ведь сегодня фабрику пускают…

Оказывается, и такой текст может звучать как признание в любви, если так смотреть в глаза, как смотрела Надя, если с такой радостью улыбаться.

— Боже мой, какой же я была идиоткой!

— Не смей ругать мою любимую женщину, — строго говорил Королев.

— Нет, ты подумай, подумай только! Так бы и умерла, ничего тебе не сказав.

— А я сам знал.

— Что ты знал?

— Все знал.

— И все-таки, я хочу тебе сказать, Королев, я тебя люблю, слышишь? Я тебя люблю, Королев.

— И я люблю тебя. Ты это знаешь.

— Королев…

— Что?

— Ничего. Просто хочу говорить: Королев, Вася, Василий, Королев. Ты Королев, и я тебя люблю. Какое счастье, что ты есть на свете, Королев. Дура, дура, дура я. Дура, набитая дура. А ты Королев, и я тебя люблю. Ты, может быть, возражаешь?

— Нет, я не возражаю. Я согласен. Люби меня, я согласен.

— Ничего, что я серьги надела?

— Не «ничего», а прекрасно.

— Это я для тебя. Сейчас сниму, а то увидят — засмеют — комсомолка с серьгами… правда, исключат еще чего доброго…

Они пошли по улице, и все, что видели вокруг, было прекрасно.

Прекрасна была бойкая извозчичья лошадка, заехавшая, испугавшись автомобиля, на тротуар.

Прекрасны были деревенские ходоки, недоуменно оглядывающие городские дома и вывески.

Прекрасен был слон, настоящий слон, шлепающий по весенним лужам. И плакаты на боках слона, кричащие о новом цирковом представлении, тоже были прекрасны.