Алексей Каплер - Долги наши

— А теперь? Ты ответила бы?

— Конечно. Это когда просыпаешься и вдруг оказывается, что весь мир, все на свете сжалось, стало совсем маленьким — это просто один глупый человечишка. И ты думаешь: товарищи, да что же это такое происходит?..

Алеша обнял ее и шепнул на ухо:

— Навсегда?

— Навсегда… — тоже шепотом ответила Люба, — а ты?

— На всю жизнь.

— Послушай, — взяв Алешу за уши, сказала Люба, — ведь когда ты был маленьким, у тебя были громадные уши. Прямо лопухи какие-то. Куда же они девались?

Алеша пожал плечами.

— А сейчас… — продолжала Люба, отпустив его уши и рассматривая их, — нет, сейчас у тебя даже симпатичные уши. Смешно. Как тебе удалось их так уменьшить?

— Наверное, голова росла, а уши не поспевали. Теперь мое прозвище уже не актуально.

— Все равно — ты ушастик. Слушай, а почему у тебя вечером был такой испуганный вид?

— Боялся, что твоя мама или отец вернется.

— Но я же тебе сказала, что они на казарменном положении.

— Все равно, я боялся.

— Ты трус?

— Трус. А у тебя фотокарточка есть?

— Ой, нет… как жалко. Теперь ты без карточки забудешь какая я и, когда вернешься, кинешься к другой девчонке…

Люба заметила, что Алеша смотрит на чертежную доску.

— Ничего? — спросила она.

— Мгм… — утвердительно промычал Алеша, — по-моему, здорово.

— Это я должна в четверг сдать. У нас на заочном строго… Что же все-таки дать тебе на память?

Люба выдвинула ящик комода, достала большие, «цыганские» серебряные серьги.

— Мама подарила. Еще бабкины. А бабке — ее мама — она цыганка была настоящая. Держи. Одна тебе. Другая мне. Когда вернешься, отдашь — я их надену и буду цыганочку плясать. Не потеряй.

— Не потеряю.

— Что ж, пора.

Они вышли из комнаты, и при этом неловкий Алеша ухитрился споткнуться о порог и чуть не упасть.

На улице было еще совсем темно.

У перрона затемненного вокзала стоял состав теплушек. Огоньки папирос, вспышки спичек и лучики карманных фонарей выхватывали из темноты встревоженные, нежные и печальные взгляды.

Слова прощания, последние объятия, лихие переборы гармошки…

А Люба и Алеша все еще были веселы.

— …Помнишь, ушастик, как ты меня от индюка защищал…

— Вот какой я храбрый был в молодости… Он меня, подлец, всего исклевал…

— По вагонам! — слышалась команда. — По вагонам!..

— Не забудешь, что ты теперь моя жена?

— Ну, как же, — смеялась Люба, — у меня даже бумажка есть… А ты?

— А я как моряк — в каждом порту по жене…

Звякнули буфера вагонов. Поезд трогался.

— Передавай привет девчатам в ткацкой. И Надежде Матвеевне кланяйся. Скажи хоть, что замуж вышла…

— Скажу, скажу, пусть мать гонит подарок…

Вагоны двигались уже быстрее…

— Ну… — вдруг став серьезным, сказал Алеша.

Люба бросилась к нему, обняла, прижалась изо всех сил.

Алеша оторвался от нее, крикнул:

— Все будет в порядке!

Он побежал вслед за проходящим вагоном, оглянулся на бегу, чтобы посмотреть туда, где осталась Люба, споткнулся и неизбежно попал бы под колеса, если б не солдаты — они подхватили его, втащили в теплушку.

Силуэты вагонов все быстрее двигались на фоне начинающего светлеть неба.

Никто из провожавших не уходил, смотрели поезду вслед.

Люба стояла среди женщин, среди вздыхающих, утирающих слезы матерей и жен.

Потом она возвращалась домой по светлеющим улицам утренней Москвы.

В стеклах окон, накрест заклеенных бумажными полосами, отражалось встающее над домами солнце.

Улицы заполнялись идущими на работу людьми. Позванивали трамваи.

Люба свернула за угол, и вдруг черная кошка, выскочив из подвального, окна, побежала через дорогу.

Не раздумывая, Люба бросилась влево на мостовую, чтобы опередить кошку. Та ускорила бег.

Они неслись на параллельных курсах — Люба и кошка, — и вся улица, все прохожие замерли, ожидая исхода странного состязания.

Вероятно, в той отчаянности, с какой бежала Люба, было что-то не допускавшее смеха и шутливых замечаний.

И вот из последних сил, последним рывком Люба обогнала проклятую кошку, и та испуганно метнулась обратно.

А Люба прислонилась спиной к стене дома, тяжело дыша, едва держась на ногах.

Теперь раздался смех. Прохожие обступили Любу.

— Ты что — на пари с ней бегала?

— Пушкин сказал: суеверие — поэзия жизни.

Люди расходились. Из репродуктора слышалось:

— «Сегодня ночью немецкие самолеты в количестве ста пятидесяти вновь пытались совершить массированный налет на Москву»…

Возле разрушенного бомбой углового дома стояли грузовики и санитарные машины. С тротуара убирали битое стекло и кирпич. Из-под развалин пожарные выносили носилки. За носилками молча шла старая женщина. На стене комнаты, разрезанной взрывом, висели ходики. Их маятник раскачивался — часы продолжали идти.

«Заградительный огонь зенитных батарей и ночные истребители не допустили основные силы противника к Москве. К городу прорвались только отдельные самолеты. Есть убитые и раненые среди гражданского населения. Сбито пять самолетов противника». Медленно спускались аэростаты. У булочной, витрина которой была закрыта мешками с песком, выстраивалась очередь.

Возле проходной Трехгорки стояла вооруженная охрана.

Люба предъявила пропуск, прошла. Остановилась привычно на миг у мемориальной доски, пошла дальше.

Группа добровольцев занималась строевым учением. Рабочие-пожарники разматывали шланг.

— Здравствуй, Любушка, — сказала, проходя мимо Любы, пожилая работница. — К матери зайди — тревожится.

В углу в кабинете главного инженера ткацкой фабрики стояла аккуратно застеленная раскладушка. На стене висела сумка с противогазом.

— Мамы нет? — спросила Люба у девушки, вернее, девочки лет шестнадцати, которая дежурила у телефона.

— Надежда Матвеевна с военпредами в цеху… Столько дел с этим переходом на военные заказы, ужас… Любочка, а это у вас шарфик заграничный?

Люба сняла с шеи цветной платочек, положила на стол.

— А вот и нет. Самый нашинский платок. Нравится? Бери.

— Ну, что вы, Люба, я не затем…

— Ладно, ладно, Дают — бери, бьют — беги.

Надежда Матвеевна была все той же Надей и в то же время уже другой — появилось в ней что-то мужское, резкое. Она много курила, хмурила брови, задумавшись.

Увидев Любу, извинилась перед военными, подошла к дочери.

— Где же ты была? Ведь ушел отец… ушел наш Королев.

— Как ушел? Ведь его не брали из-за руки?

— В армию не брали. Он в ополчение. В ночь ушел, сегодня… Я уж не знала, где искать тебя…

Люба положила руку на плечо матери. Они смотрели друг другу в глаза.

— Надежда Матвеевна, — окликнул ее один из военных — высокий, седой человек с тремя шпалами в петлицах, — можно вас на минутку…