Алексей Каплер - Долги наши

Достав из кармана молоток и гвоздь, Колька взгромоздился на стул и пристроил клетку у окна.

Как бы признав, что он наконец попал на свое место, зяблик пел самозабвенно. Если попытаться определить «тему» его песни — это была песня о счастье жизни.

Теперь Люба была в комнате одна. Она сидела, подняв голову, и слушала пение птицы. По щекам Любы медленно, медленно катились слезы.

— Есть тут кто-нибудь? — послышался из прихожей старческий голос. — Эй, хозяева, отзовитесь! Зеленцов это, дедушка Зеленцов.

Люба наскоро вытерла слезы, встала.

— Здравствуйте, Яков Фомич, заходите, пожалуйста. Только мамы нет. Она в райкоме.

— А я не к маме, я к дочке, — усаживаясь на стул, сказал Зеленцов.

— Ко мне?

— К тебе, к тебе, Люба. Садись и слушай. Время, дочка, строгое. Если я на девятом десятке с пенсии вернулся, да еще цехом командую… Дома нынче не усидишь. У нас теперь цех военный. Делаем одну деталь к боеприпасам. Так что к нам без особого пропуска даже не проберешься. Вот я какой генерал!

— Яков Фомич, чай поставить?

— Нет, нет. Сейчас убегу. Так вот, Люба, иди ко мне в цех работать.

— Я?..

— Ты, дочка, ты. Все уже для тебя приготовлено. И место оборудовано, чтобы ты работать могла… Совсем операция простая.

Горе и радость, как облачка, пробегали по Любиному лицу.

— И я смогу, вы думаете?

— Сможешь, не сомневайся. Будем с тобой вместе фашистов бить…

Люба протянула руку мимо старика. Он поймал руку, погладил Любу по плечу.

— Вот и договорились. Завтра приходи. Дисциплина у меня железная — сама знаешь.

В этом цехе работали женщины и подростки.

У верстаков в ряд стояли мальчишки. У каждого из них под ногами была деревянная подставка, и благодаря ей ребята оказывались одного роста со взрослыми рабочими.

За одним из верстаков работал косой паренек — Перепелкин. Не останавливая работы, он внимательно смотрел за тем, как старик Зеленцов показывал Любе, что ей надо делать.

Это была предельно простая операция — нужно было взять слева из стопки короткую медную трубочку, вставить в нее другую, более тонкую, загнуть ее конец и переложить деталь направо.

И снова — трубочка потолще, в нее другая — потоньше, загнуть конец, положить направо.

— Ну, вот и все, вот и отлично, — говорил Зеленцов, — пошло, пошло…

Любины пальцы делали эту простую работу все ловче и ловче.

— Жизнь требует от тебя терпения, — говорил Зеленцов, наклонившись к Любе. — Придут письма, девонька, все еще будет, родная… Ну, работай, работай. У тебя хорошо получается.

Люба прибирала комнату. Она передвигалась довольно уверенно среди знакомых предметов и, если что-нибудь было сдвинуто, ставила на место.

В клетке заливался зяблик.

Прислушавшись к чему-то, Люба подняла голову. Она тревожно нахмурилась и вдруг бросилась к двери, вытянув вперед руки, чтобы не натолкнуться на что-нибудь.

— Филимоновы тут живут? Это дом восемь?

Обязанности почтальона исполняла рыженькая девчонка лет пятнадцати.

Она протягивала Любе треугольничком сложенное письмо, а Люба тянула руки мимо письма.

— Вот оно, вот… — почтальонша вложила письмо ей в руку. — Что, дома никого? Хочешь, я почитаю…

Они уселись на диван, и девочка стала читать:

— «Дорогая, родная моя, наконец-то у меня есть возможность написать тебе и сообщить номер нашей полевой почты. Запиши: двадцать пять дробь триста восемьдесят пять. Не объясняю, почему долго не писал — нельзя было. Теперь буду писать часто. Я постыдно здоров. Ни одной царапины. И только бесконечно беспокоюсь о тебе. Как ты там? Как мама? Как отец? Помню, как он переживал, что из-за руки не берут в армию. Представь себе, моя знаменитая неловкость неожиданно пригодилась. Вчера я споткнулся у входа в блиндаж и упал. Ты, конечно, помнишь, как я это красиво делаю? А если бы не упал… В общем, это был очень удачный номер. Сколько я написал бы тебе ласковых слов, если б не военная цензура. Не хочу доставлять им развлечение. Обнимаю тебя. Сегодня у нас большой день: наша часть наконец пошла вперед. Знала бы ты, какая всех охватила радость! Мы застоялись в обороне, и накопилось столько ненависти, что не дай ей выхода — кажется, разорвемся на куски. До свидания, родная. Твой Алеша».

За окном сияло солнце. Нина — Любина подружка — читала ей другое, новое письмо:

— «Любушка, родная, теперь, когда мы наступаем, когда гоним с советской земли этих убийц, этих зверей, теперь все тяготы войны воспринимаются совсем по-иному. Великая это сила — сознание своей правоты, справедливости, сознание, что ты песчинка того урагана, что сметает прочь всю эту нечисть. Моя бесконечно любимая, от тебя еще нет писем. Жду с нетерпением. Если б ты только знала, как тяжко мне быть командиром. Хоть маленьким, но командиром. Не знаю, есть ли на свете человек более неприспособленный к тому, чтобы приказывать, распоряжаться людьми и, что самое страшное, чужими жизнями. И только сознание того, что мы охраняем Родину, вас, своих родных, только это сознание дает мне силу и право делать то, что я делаю. Да, Любушка, слыхала ли ты новую песню «Землянка»? Какая хорошая песня! Кто сочинил, не знаю. За душу берет…»

Сев рядом с Любой и свободной рукой обняв ее, читала новое письмо мать — Надежда Матвеевна. За окном теперь шел снег.

— «Когда я получил вчера твое первое письмо, когда взял в руки этот хрупкий конверт, я почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. И вдруг — чужой, не твой почерк, потом это известие… Что сказать тебе, моя любимая?.. Я не верю, что ничего нельзя сделать, я уверен, голову даю наотрез, что тебя вылечат и твои родные глаза будут так же все видеть, как прежде. Ну, а если бы это было, к несчастью, не так, я отдам тебе свои. Я буду с тобой всегда, каждое мгновение. Я буду твоими глазами. Я буду твоим рабом. Я люблю тебя, бесконечно люблю. Если это было бы возможно, я сказал бы, что после этого несчастья люблю тебя в тысячи раз сильнее. Но это было бы неправдой. Любить сильнее невозможно. Какая все-таки несправедливость, какая чудовищная нелепость: я здесь, на фронте вот уже третий год и здоров, как бык — ни царапины, а тебя, бедненькую, война настигла дома, в Москве… Только из твоего письма узнал, что отец ушел в ополчение и от него нет известий. Как жаль, что я не могу объяснить тебе и маме, сколько на фронте таких положений, когда отправить письмо невозможно. Будьте терпеливы, верьте в хорошее. Твой муж, твой брат Алешка». Приписка: «Мы в Германии! Представь себе это счастье — враг разбит, мы перешли границу Германии. Целую тебя».

Закончила чтение Надежда Матвеевна. Молчала Люба, молчала и мать. Потом, не поворачиваясь к дочери, пересиливая себя, она произнесла:

— Девочка, я должна тебе что-то сказать…