Алексей Каплер - Долги наши

И Алеша — он был теперь ее глазами — говорил Любе на ухо обо всем, что происходило в великий день на Красной площади Москвы. Говоря, протягивал руку, указывая на что-нибудь, как если бы она могла это видеть.

Трепетно слушала Люба, и выражение его лица тотчас же появлялось на ее лице, переливалась улыбка от него к ней, когда он показывал что-то забавное, переходило от него к ней удивление, ожидание — и кажется, она действительно видела все, что происходило там, внизу перед ними, на Красной площади.

Внезапно смолкли трубы, наступила тишина.

Все, стоявшие на трибунах, тянулись вперед, чтобы лучше увидеть то главное, великое событие, что должно было сейчас произойти…

И Алеша потянулся вперед, а Люба, удивленная тишиной, недоуменно подняла к нему лицо. Шепнув ей что-то на ухо, он указал рукой влево, и тогда Люба вместе со всеми потянулась влево и стала смотреть туда, откуда шли, со стуком печатая в тишине шаг о брусчатку, бойцы.

Дождь продолжал хлестать, но теперь никто не замечал его.

Солдаты несли фашистские знамена.

Они несли эти знамена опущенными к земле.

Мелькали черные свастики, оскаленные черепа.

Поравнявшись с трибунами, солдаты с силой швыряли эти знамена, одно за другим на землю, к подножию Мавзолея. Аплодировали трибуны. И Люба, улыбаясь, не замечая, что плачет, аплодировала вместе со всеми.

И снова — наши дни.

К воротам Трехгорки стекалась со всех сторон рабочая смена. Шли женщины, множество женщин — хозяева Трехгорки. И среди них — Вера Филимонова, тоненькая, высокая, светловолосая. В ушах ее покачивались «цыганские» сережки — подарок матери.

К ней, к Вере, пробиралась сквозь толпу идущих на работу та самая застенчивая девчушка — начинающая журналистка, которая просила Филимоновых рассказать об их семье. Она догнала Веру, пошла рядом с ней и, сияя от счастья, раскрыла тонкий журнал.

Там была напечатана статья с жирным заголовком: «Три поколения Филимоновых».

Шли женщины Трехгорки, наши современницы, женщины 70-х годов.

За проходной Вера задержалась немного, отстала от других работниц и остановилась у стены, на которой установлена мемориальная доска в память расстрелянных в девятьсот пятом рабочих Трехгорки. Постояла.

И побежала догонять своих.

Теперь, дорогой читатель, я прошу вас перенестись далеко на Запад — на русское православное кладбище под Парижем. Там, на этом кладбище в Сен-Женевьев де буа, есть символическая могила одной русской женщины.

Не могила в сущности, а памятник, ибо тело ее здесь не похоронено. Женщину эту казнили немецкие фашисты, отрубили ей голову в тюрьме Платцензее.

Еще бы совсем-совсем немного времени — и она могла остаться живой: ее казнили, когда исход войны был уже окончательно решен, когда советские самолеты бомбили Берлин, а французские партизаны уже освободили Париж и победа была у порога.

…В 1917 году, сразу же после Великой Октябрьской революции, начали эмигрировать за границу прямые враги Советской власти и обманутые ими люди. Бежали офицеры и солдаты белых армий, биржевики, фабриканты, помещики и их челядь, разного рода дельцы, да мало ли еще какой люд и по каким причинам.

Эти люди рассеялись по свету, по разным странам. Во Франции бывших русских осело около трехсот тысяч.

Они оказались здесь не сразу, конечно. По мере того, как Красная Армия разбивала Деникина, Краснова, Врангеля, за границу попадали все новые и новые бывшие подданные Российской империи. Оседали во Франции наряду с простыми смертными царские сановники, эксмиллионеры, писатели-эмигранты, дамы света и полусвета.

Шло время. Угасали надежды на возвращение в Россию. Кое-кто «выплыл», приспособился к новым условиям жизни и даже преуспел, разбогатев. Большинство же пошло в официанты, в дворники, в шоферы: надо было на что-то жить. Иные опускались на дно.

Кое-кто возвращался с повинной на Родину. Иные продолжали злобствовать, оставаясь врагами новой России.

И на русском кладбище в Сен-Женевьев де буа появлялось все больше и больше крестов.

Но подрастало и новое поколение, второе поколение эмиграции. Вырастали те, кого увезли с родины детьми, и те, кто родились уже на чужбине.

Среди них были враги Советского Союза, но были и такие, у кого билось русское сердце.

Женщина, о судьбе которой я говорю, была русской аристократкой — она принадлежала к одной из самых знатных фамилий царской России. Она была молода, необыкновенно красива, широкообразованна, умна.

Родители увезли ее за границу, когда ей было шесть лет. Она воспитывалась во Франции, полюбила Францию. Выросла. Светский Париж был очарован ею. Ее веселость, остроумие, обаяние покоряли всех.

И вот, когда фашисты захватили Францию и ворвались в Советский Союз, эта русская аристократка одной из первых пошла в Сопротивление. Она не могла остаться равнодушной к судьбе своей родины — России и своей второй родины — Франции. Героически сражалась она с фашистами, была выдана предателем и схвачена гестапо.

Несколько лет тому назад я был с женой — поэтессой Юлией Друниной — во Франции, и там мы узнали об этой женщине и о ее судьбе. Все время нашего пребывания в Париже мы посвятили розыскам людей, знавших эту женщину, расспросам о ней. Мы искали и находили места, где она жила, где бывала, мы поехали в Сен-Женевьев де буа — туда, где находится ее символическая могила. Мы узнавали о других русских эмигрантах — героях Сопротивления. Мы были на холме Мон-Валериан, где расстреливали участников группы «Музея человека».

И после того каждый наш приезд во Францию был посвящен этим поискам.

У нас обоих, естественно, явилась потребность, больше — необходимость написать об этой женщине, в которой слилась любовь к России с любовью к Франции, стальное мужество с женской нежностью и обаянием, умение вести светский разговор с умением героически молчать под пытками фашистов.

Каждый из нас по-своему выполнил эту задачу: Друнина в стихах и прозе, я в той форме, которая мне более близка — в форме киноповести, которую я предлагаю вниманию читателя.

Веселое, весеннее солнце бьет в окно, ореолом высвечивая сидящего на подоконнике следователя.

Ветер шевелит его светлые волосы и разгоняет дым его сигареты.

Следователь смотрит вниз, на улицу — туда, где, сплющенные ракурсом, движутся пешеходы и велосипедисты. Изредка проезжают автомобили с газовыми баллонами на крыше. Проходит немецкий патруль.