Алексей Каплер - Долги наши

Здесь тяжелые больные. Профессор переходит от одного к другому, выслушивая лечащих врачей, задавая вопросы больным, давая указания медсестрам.

То рядом с Софьей, то чуть позади, то снова рядом видим мы Сергея. Как и другие врачи — он в белом халате, на шее фонендоскоп.

Профессор переходит из палаты в палату.

Мы слышим шепот — голос Софьи:

— …Как это собственно случилось… хочу вспомнить… Ах, да… Кто же это случайно сказал, что у знаменитого Баньоля в онкологическом институте нужен секретарь… Да, это было у нас дома… А я уже искала службу, хотела помочь папе…

Раздается отчаянный крик:

— Оставьте меня в покое!

На пол летит термометр, стакан, подушка… Худой, изможденный больной со страдальческим взглядом, кривя рот, кричит в лицо профессору:

— Плевал я на вас! Не нужны мне ни вы, ни ваши обманы! Дерьмо!

Он отворачивается к стене. Худая спина дрожит. Больной тщетно старается сдержать рыдания.

— Оставьте нас… — говорит профессор, и, выходя, Софья слышит, как говорит другой больной, лежащий на соседней койке:

— Все родные у него в Варшаве погибли…

Приемная института. У дверей, ведущих в кабинет профессора, за секретарским столом — Софья.

В кресле возле нее необъятных габаритов толстяк. То и дело вытирая мокрый лоб большим платком, он что-то говорит Софье.

Время от времени разговор прерывается телефонным звонком.

Г о л о с С о ф ь и. …Я старалась не смотреть на месье Моро́, когда он делал мне предложение. Я едва сдерживалась. Смех душил меня. Все время вспоминала, как французы говорят о нем, что лакей каждое утро наливает знаменитого месье Моро ложкой в костюм…

Софья снимает трубку.

— Алло… Да, институт профессора Баньоля. Да… хорошо. Я передам… Да, да, не беспокойтесь, я записала… — Софья, однако же, ничего не записывает и опускает трубку на рычаг.

И снова беззвучно говорит толстяк, а мы слышим голос Софьи:

— …Я ответила ему: «Месье Моро к несчастью, я не могу принять ваше предложение». Он сказал: «Почему?» Я сказала: «О, вы не можете это понять — вы так знамениты, так фантастически богаты и вы такой интересный мужчина… но, месье, я ухожу в монастырь». Боже, какая у него была рожа…

— Вы!.. В монастырь! — восклицает потрясенный Моро. — В тысяча девятьсот сороковом году кто-то еще идет в монастырь? Мы поженимся, мы будем с вами такой эффектной парой…

Г о л о с С о ф ь и. А я ему говорю: «Значит, вам нужна просто эффектная пара, а я думала, что вы меня любите». — «Конечно, — говорит, — я вас люблю. Я просто не успел еще сказать»…

Из кабинета выходит профессор Баньоль:

— А… Поль, дружище…

Они обнимаются.

— Почему же ты не зашел и ожидаешь меня здесь? Мы ведь с ним друзья детства, — говорит Баньоль Софье. — Знаете, когда Поль был еще школьником и не был еще знаменитым писателем…

— Ты шутишь, неужели было такое время?

— Да, да. Ты не был еще ни писателем, ни помощником министра. Просто — обыкновенным смертным мальчиком…

— Ах, детство, детство, — растроганно вспоминает Моро, — мы не расставались ни на минуту…

— И я должен был находить для тебя сюжеты.

— Это правда. Если б вы знали, мадемуазель, какие он находил для меня сюжеты! Чаще всего ужасающие. Я писал новеллы ужасов, мы их читали и сами дрожали от страха. Ах, дружище, старый, верный друг…

— Но позволь, почему ты все-таки не зашел ко мне?.. Ах, вот что… Я, кажется, помешал…

— К несчастью, ты ничему не помешал… Я получил отказ. И, кажется, решительный.

Вдруг, без всяких переходов, долгий поцелуй.

Сергей и Соня в лодке. Неторопливо плывут по течению. Весла брошены. На берегу, следуя за лодкой и лая, бежит Зайчик — собака Софьи, маленький беспородный песик с мордой кирпичиком. Его не устраивает поведение хозяйки, не устраивает, что он не взят в лодку.

— Пусти. Господи, куда я девала гребенку?..

— Соня…

— Пусти, пусти. Видишь, Зайчик протестует. Довольно. Ну, где может быть моя гребенка? И не воображай, пожалуйста, бог знает что. Ничего особенного не случилось.

— Что ты только болтаешь…

— Неужели ты думаешь, что я никогда не целовалась? Фу, какое противное зеркало. Я в самом деле выгляжу таким страшилищем?

Сергей начинает грести. Лодка легко несется по реке.

Зайчик прибавил темпа, бежит, высунув язык, вдоль берега, поглядывая на лодку.

— Во всяком случае, из всех страшилищ ты самое симпатичное. И самое легкомысленное. Вот тайна, которую я никогда не разгадаю: как при твоем неимоверном легкомыслии ты умудряешься быть хорошим секретарем и, ничего не записывая, все запоминаешь? Слушай, а ведь у тебя еще один серьезный недостаток — вот этот маленький зуб, справа — не знаю как его фамилия…

— Фамилия — резец.

— Он ведь немножко выдается вперед. Может быть, тебе уже кто-нибудь сказал, что он тебе даже к лицу?

— С третьего класса.

— Что?

— С третьего класса лицея мне это говорят все.

— Уничтожен. Зато эти твои «с третьего класса» не стояли целыми ночами у тебя под окном.

— Правда?

— Накормлю животных и иду к тебе под окно. И стою. Просто так. Слушай, ты ведь мне все-таки не ответила.

— А кто будет вместо тебя вести наблюдения? Нет, я только спрашиваю — если бы я согласилась, если бы мы обвенчались, если бы поехали в свадебное путешествие…

— Лоранс. Я накуплю консервов. Она будет кормить Шейлу и Гамлета и вести записи.

— Воображаю, как ты заскучаешь! Променять таких очаровательных обезьян на женщину! Чудовищно! Дай сигарету! Нет, Сережа, не надо тебе жениться, да и мне не нужно замуж идти. Давай будем просто товарищами…

За этим следует поцелуй, который очень трудно, пожалуй, даже невозможно посчитать товарищеским.

Зайчик останавливается и облаивает лодку.

На экране возникает лицо гестаповца, наклонившегося к Соне.

— …вы меня слышите? Вы меня слышите?..

Гестаповец держит в руке листовку, показывает ее Софье.

— Вот… молчать бессмысленно… ваша листовка…

Софья закрывает глаза.

Весенний сад.

Цветущие яблони. Дорожки усыпаны яблоневыми лепестками.

Генерал в белом кителе, обняв Софью, идет по дорожке. Софья в белом платье. Она слушает и не слушает отца, думая о чем-то своем, улыбаясь своим мыслям.

Зайчик бежит рядом, то и дело забегая вперед и стараясь обратить на себя внимание.

— …Пойми, Моро казался мне самым достойным претендентом на твою руку… Не спорю, он не Аполлон… Но это Моро… Я надеялся, что ты забудешь свое русское прошлое… Я ведь старался воспитать тебя как француженку… Поместил во французский пансион, оберегал от всего русского… Я хотел, чтобы ты, родная, была счастливой, чтобы из твоей памяти была вычеркнута навсегда эта страна, кровь, страх — все, что нам пришлось испытать… И я вижу теперь, как все было напрасным, как жадно ты ловишь всякое русское слово…