Алексей Каплер - Долги наши

— Да, да, сейчас…

— Я, мама, в цех пойду. У нас ведь сегодня пересменка.

— Да, хорошо, конечно, конечно… Иду, товарищи…

Она пошла было к военным.

— Я, мама, между прочим, замуж вышла, — сказала Люба.

— Да, да, хорошо, хорошо, — машинально ответила Надежда Матвеевна, уходя, но вдруг остановилась.

— Что ты сказала? Замуж?

— Да, мама.

— За ушастика?

— За ушастика.

Надежда Матвеевна была ошеломлена.

— Но ведь вы дети… Он мальчик, ребенок…

— Ребенок, между прочим тоже сегодня ушел на фронт.

Надежда Матвеевна обняла Любу.

Не было на Трехгорке времени труднее, чем сентябрь и октябрь сорок первого. Народ ушел кто в армию, кто в ополчение, кто на оборонительные рубежи. А надо было давать и давать — перевязочную марлю, и миткаль, и ткань для обмундирования, и перкаль. Программа огромная. Работать некому, люди вконец истощены, фашисты рядом — под Москвой…

В ткацком цехе вдоль стен прямо на полу спали сменившиеся работницы. Окна были плотно закрыты светомаскировочными шторами. Оглушительный грохот станков не мешал женщинам.

В цех вошел старик вахтер. Держа в руке бумажку — сложенный вдвое листок ученической тетради, он подошел к ближайшей работнице и, наклонясь к уху, что-то прокричал.

Женщина — у нее слипались воспаленные глаза — указала ему на спящих. Старик подошел к ним и, заглядывая в лица, стал кого-то искать. Он шел — рассматривал одну за другой этих женщин и девочек, совсем еще юных и совсем уже старых, спящих тяжелым сном после тяжелой работы.

В углу, накрывшись телогрейкой, лежала Люба. Губы ее были полуоткрыты, худенькая рука по-детски подложена под щеку. Старик остановился над нею, нахмурил густые брови — жаль будить девчонку, жаль… Однако тронул за плечо. Люба не просыпалась. Старик — как ему не хотелось этого — потряс Любины плечи сильнее.

Люба крепко, крепко спала.

Тогда старик наклонился и сказал Любе на ухо: «Раненых привезли в госпиталь. Шефов зовут». Люба открыла глаза, потерла их кулаками, взяла бумажку, прочла. Потом быстро поднялась и пошла будить своих товарок.

Бесконечно трудно было поднять их. Люба будила самых молодых, но и они были обессилены, вставали с великим трудом.

В слесарном цехе работали женщины и «фабзайчата». Командовал ими Зеленцов. Он сгорбился, стал совсем стареньким. Сейчас Зеленцов приспосабливал подставку под ноги новому слесарю — маленькому, лет тринадцати, мальчику. Это был Перепелкин — озорной парень, вихрастый, косой. Встав на подставку, он первым долгом начал отбивать чечетку.

Раздался смех.

— Срам какой, — сказал Зеленцов. — Ведь ты, Перепелкин, теперь рабочий человек… А, Люба, — увидел он входившую девушку. — Готово, можешь забирать.

Он подал ей стоявшие у шкафа две пары носилок.

— Сделали как могли… Видишь, с какими богатырями приходится работать…

Девчата перехватили у Любы носилки и все вместе вышли на лестницу.

— К подшефным? Эшелоны разгружать? — спросила старая женщина, которая поднималась им навстречу.

— Да, раненых привезли.

В темном дворе Люба увидела мать. Вместе с другими работницами Надежда Матвеевна переносила тюки суровья, снимая их с грузовой машины.

— Ну, что от отца? — спросила Люба.

Надежда Матвеевна покачала головой, подошла к Любе.

— А ты помнишь, какой сегодня день?

— Сегодня?.. А… наши именины… Смешно…

Вдруг загудели сирены, затем подключились гудки заводов.

И голос репродукторов: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!»

Люба повернулась к девчатам:

— Пробирайтесь, девочки, в госпиталь, а мне на дежурство…

— Ты там поосторожнее на крыше… — сказала Надежда Матвеевна.

— Ну, что ты, мать, ерунда…

Пожарные, торопясь, подсоединяли во дворе комбината гидропульт, разматывали шланги.

Люба поднялась по крутой лестнице на чердак — ее пост был на крыше ткацкой фабрики.

Двое рабочих — пожарники — раздавали брезентовые рукавицы, совки и лопаты.

Через слуховое окно Люба вышла на крышу. Ночь была звездной и безлунной. Город угадывался внизу. На фоне неба вырисовывались громады ближайших корпусов, дальше была только темнота.

Люба сидела, прижавшись спиной к трубе, поджав ноги, запахнув телогрейку. Было очень тихо. Звездное небо казалось совсем мирным.

Рядом с Любой на покатом склоне крыши лежала совковая лопата и брезентовые рукавицы. Невдалеке стоял ящик с песком.

Из-за конька крыши показалась физиономия девушки, которая дежурила на противоположном скате.

— Люб, а Люб, нет у тебя чего пожевать?

— Хлеба кусочек.

— Давай. Я все время знаешь какая голодная. Можешь представить, вчера ночью от голода проснулась и даже заревела.

Люба достала из кармана телогрейки завернутый в газету кусок хлеба, протянула.

— Держи, Нинка.

Нина быстро развернула, отломила, стала жевать.

— Люб, а Люб, — зашептала она, — никому не скажешь, про чего я тебе скажу… Страшно мне… боюсь я…

— Чего? — удивленно спросила Люба.

— Всего. Как даст «он» сюда… Крыши этой чертовой боюсь…

— Я от тебя умру, Нинка, крыша как крыша… Чего тебе бояться?

— Любовь, ты не слыхала — говорят по рабочей карточке будут к празднику чего-то давать? — сказала Нина и тихо завизжала: — Мамочка, сейчас съеду, съеду… съезжаю, съезжаю…

Люба, смеясь, протянула ей руку.

— Давай, пересаживайся ко мне.

Нина перебралась на ее сторону.

— Будем песни петь, хочешь? — сказала Люба. — Тихонько, тихонько…

И они тихо запели на два голоса:

— А это ведь не с начала, — сказала Нина.

— Не важно… Давай дальше…

— Нинка, ты врешь мотив безбожно… Тут надо так…

Нинка ахнула — вдали вдруг зажегся столб света. Прожектор уставился в небо. Затем вспыхнул другой, и в то же время послышался шум моторов.

— Ну, вот — явились не запылились, — сказала Нина. — Сейчас начнется кадриль… Как даст по нас…

Теперь уже множество прожекторов шарили по небу, и на их фоне видна была изломанная линия городских домов. Загремели зенитки. Один из прожекторных лучей нашел вражеский самолет. Тотчас же и второй прожектор осветил его, и теперь они вместе «вели» этот самолет, не давая ему скрыться. Все ближе к самолету вспыхивали взрывы. И вдруг он задымился, стал падать.

Прожектора не поспевали за падением, потеряли его невдалеке от земли. Раздался оглушительный взрыв, взлетело пламя.

— Ура-а-а! — восторженно закричала Нина.