Алексей Каплер - Долги наши

— Ну, садитесь же, — сказала она, — будьте как дома.

Как похожа она была сейчас на Нину из тетрадей Павла!

Они сели друг против друга.

— Мы еще и не поздоровались. — Нина протянула руку: — Нина.

— Павел, — ответил он неожиданно хриплым басом и прикоснулся к ее ладони.

Наступило неловкое молчание.

— Ну, развлекайте меня. Расскажите что-нибудь. Я ваша гостья.

Павел все молчал в смятении. Он мучительно искал, что бы сказать, о чем заговорить, не находил ничего и чувствовал, что погибает, позорно погибает.

— Может быть, выпьете чаю? — произнес он наконец.

Нина улыбнулась.

— С удовольствием.

Когда Павел вошел на кухню, Софья Михайловна встретила его молчаливым вопросительным взглядом.

— Ты не видела спички, мамочка? — сказал он, налив в чайник воду. — Ах, вот они…

Зажег газ, поставил чайник на огонь. Софья Михайловна закрыла дверь и прислонилась к ней спиной.

— Что здесь делает эта девица?

— Я тебя понимаю, мама, но она пришла. И, наверное, потому, что хотела поступить хорошо…

— Не желаю, чтобы она здесь оставалась, и если она сейчас же не уйдет…

Софья Михайловна дрожала вся, с головы до ног дрожала, и Павел испугался, шагнул к ней.

— Успокойся, мамочка…

— Выгони ее сию минуту, сию минуту, сию минуту…

— Но, мамочка, пойми, это невозможно…

Вдруг Софья Михайловна оторвалась от двери, шагнула вперед и изо всей силы ударила Павла по щеке.

Павел стоял, не двигаясь, посреди кухни. Левая щека медленно багровела.

Закусив губу, мать резко повернулась и вышла, громко хлопнув дверью.

…Нина стояла у окна. По стеклам хлестал дождь.

Она не шевельнулась, когда. Павел возвратился в комнату.

Молчал и Павел.

— Принесите, пожалуйста, мой плащ, — сказала она.

— Нина…

— Пожалуйста…

Павел вышел и вернулся с плащом. Проходя по передней, Нина демонстративно громко сказала в сторону закрытой кухонной двери:

— Привет! — И, не подавая Павлу руки, прибавила: — Не провожайте.

Но Павел вышел на улицу вместе с ней.

Почти две недели Нина не появлялась в компании. Ребята недоумевали. Пробовали, как обычно, помяукать у нее под окном, покричать: «Ни-ноч-ка!»

В комнате у Нины было темно, и только сердитый силуэт Веры Николаевны мелькал в окнах столовой.

В полном недоумении компания удалялась. Происходило нечто совершенно необъяснимое.

В конце второй недели Нина, как ни в чем не бывало, в обычное время вошла в сад.

Краснорожий Мишка раскрыл рот и застыл, пропустив мяч. Все играющие в волейбол и болельщики повернулись в сторону аллейки, по которой шла Нина в новом платье. Рядом шел очкарик — художник из соседского дома.

— Привет, мальчики, — сказала Нина. — Это Павлик, мастер спорта. Знакомьтесь. И для начала — принимайте нас в игру.

Павлика приняли налево, Нину — направо. Они стали играть друг против друга.

Павлик мазал, пропускал мячи, падал.

— Законно! — кричали болельщики, когда Павел мазал особенно позорно. С этого дня, по молчаливому разрешению Нины, в компании установился обычай подшучивать над Павлом, разыгрывать его по всякому поводу. То, что Нина и Павел открыто встречались, не могло оставаться незамеченным. Правда, они почти никогда не оставались вдвоем. Рядом с Ниной постоянно можно было видеть с полдюжины молодых людей. Компания эта появлялась то там, то здесь, то в кино, то в театре, то в парке, то на реке. Павлика видели всюду с ними вместе.

У Кузьминых и у Коломейцевых установилась молчаливая, враждебная тишина. Софья Михайловна не разговаривала с Павлом. Вернувшись из школы, она готовила еду. Оставляла часть для Павла и отправлялась с пачкой ученических тетрадей в свою комнату. Если уходила, когда Павел был дома, то молча проходила мимо него.

Павел не знал, что делать. Он любил мать, понимал, что она по-своему права, и не знал как поступить.

Просидел однажды целую ночь над письмом к ней. Изорвал десятки листов бумаги, но в конце концов сочинил. И, вложив в конверт, подсунул под дверь.

Это было сумбурное, косноязычное письмо, он умолял мать постараться понять его. Нельзя, чтобы над детьми висела вина отцов, — мы культурные люди. Это чудовищный атавизм, варварство, дикость, он писал, как тяжело жить надвое. Он безгранично любит отца, никогда и никому не позволит чем-нибудь оскорбить его память, но это ведь совсем, совсем другое, очень дорогое ему. Не может быть, чтобы мать не желала ему добра.

Павел писал вначале эмоционально, потом вычеркивал все громкие слова — его вкус не допускал их, — от этой самоцензуры письмо получилось, быть может, более художественно строгим, но потеряло значительную часть своей силы.

Утром мать прошла мимо Павла, не сказав ни слова.

В доме Кузьминых дело обстояло почти так же. Правда, ни Вера Николаевна, ни тетка не порывали с Ниной дипломатических отношений. Мать нормально разговаривала с ней, но в каждом слове, в каждом движении читался укоризненный подтекст.

Однажды вечером собрались у Саши Уварова — квартира была свободна, родители лечились в Ессентуках. Ребята «скинулись» на три бутылки венгерского вермута и коробку крекера.

На кухне и в шкафу было полно хорошей посуды, но ею пренебрегли. Крекер высыпали на газету, вермут разлили в эмалированные кружки, полуразбитую розовую чашку и даже в две желтые подставки для яиц. Нинины ребята при ближайшем рассмотрении оказались вовсе не плохими. Они то балагурили, то разговор становился вдруг серьезным, то вспыхивал спор.

На Васю дружно набросились, когда он заявил, что самым драматическим событием века считает открытие волновой теории.

— А галактики, не подчиняющиеся закономерностям нашей, — это тебе жук начхал? — кричал маленький поэт Юрка Самохин. — Ты понимаешь, что вся наша наука и мы сами, со всеми нашими нормами, может быть, ложны по «тем» законам «той» природы.

Кто-то запел, ребята подхватили.

Павел оказался рядом с Ниной.

— Когда же мы поговорим наконец серьезно? — тихо сказал он.

— Вот в чем тебе нельзя отказать — это в умении выбирать время для серьезного разговора.

— Но я никогда не остаюсь с тобой вдвоем. С того самого вечера. Вечно ты в компании. Льстит тебе, что ли, что за тобой столько ребят ходит?

— Льстит. Ты мою расческу не видел?

— На, бери мою. Пользуйся человеческим благородством.

Нина отошла, села на подоконник, стала причесываться, смотрясь в оконное стекло.

Павел увидел, как сразу же к ней подошел стройный малый и, легко, пружинисто подпрыгнув, уселся рядом на подоконнике. Это был Рафик Багдасарян — студент политехнического и вратарь «Спартака». Смуглый, с лицом, обрамленным не то чтобы бородкой, но некоторой небрежной небритостью. Он сказал что-то, положив Нине руку на плечо, и она рассмеялась, встретилась взглядом с Павликом, нахмурилась. А через полчаса сама подошла к нему и как ни в чем не бывало, взяв за руку, сказала: