Алексей Каплер - Долги наши

— Пошли, поговорим.

Они вошли в кабинет папы Уварова.

Кроме них, тут никого не было, свет погашен.

— Все условия, — сказала Нина. — Что еще человеку нужно? Садись, Павлик, и выкладывай все, что хотел.

Нина уселась на широкий диван.

Но Павел заметил маленький светящийся зеленый глазок, подошел к столу, выдернул вилку из штепсельной розетки и захлопнул крышку магнитофона.

— С твоего благословения?

Он сел рядом с Ниной.

— Не помню. Может быть. А ты не обижайся. У нас все друг друга разыгрывают.

— Слушай, скажи честно — у вас, у девчонок, наверное, считается — за которой бегает больше мальчишек, та главная?

— Ты, кажется, заговорил без юмора?

— Ну, зачем, скажи, пожалуйста, ты держишь при себе Юрку? Не может же он тебе нравиться?

— А почему не может? Юрка пишет мировые стихи. Ты плохо знаешь женщин.

— Просто ломаешь хорошему парню жизнь.

— Юрке необходима несчастная любовь, иначе он не может писать стихи.

— Значит, ты крутишь ему голову в интересах советской литературы?

— Не беспокойся о нем. Юрке всегда хорошо. Если я на него не смотрю, у него плохое настроение и он начинает писать хорошие стихи. Если я ему улыбнусь, он не пишет стихи, но у него зато хорошее настроение. Когда же ему плохо? Юрке всегда хорошо.

— А Сашка? Что ты с Сашкой делаешь?

— А что?

— Будто не знаешь. У Сашки на носу экзамены.

— Не завалит, не тот мальчик.

— Но тебе-то, тебе зачем нужно, чтобы он все время торчал рядом?

— Скажи, Павлик, я сегодня ничего? Я тебе понравилась?

— Да, — мрачно отвернувшись, сказал Павел.

— Ты бы ухаживал за такой? Ну, за такой точно, как я?

— Ухаживал бы.

— Ах, вот как! Значит, ты готов ухаживать за каждой встречной?

— Нина… — Павел схватил ее за руку. — Неужели ты все забыла? Приснились мне, что ли, эти две недели?..

Вдруг Нина обняла его, на мгновение прижалась к нему и отстранилась.

— Хочешь знать, — сказал Павел, — с каких пор…

— Ну куда я ее опять сунула? Ты не видал?

— Нет.

— Дай свою расческу.

— Я тебе уже отдал.

— Значит, я и ее потеряла. Ах, вот она. Нет, это моя старая. Ну, так что ты говорил?

— Ничего.

— Не увиливай. С каких пор?

— Со второго класса.

— Врешь.

Павел промолчал.

— Это с того вечера, когда в школе на танцах какая-то девчонка бант потеряла и ты полез за ним?

— Значит, ты меня заметила тогда?

— Я заметила только, как у тебя смешно торчала попка из-под дивана. Мы с девчонками чуть не поумирали…

— Глупо.

— Что ты хочешь? Нам по восемь лет было. Сейчас бы я, наверно, плакала…

— Нина! Что такое? Что с тобой? Ниночка…

Нина дрожала, сдерживая рыдания.

Павел схватил ее за руки.

— Ну скажи, скажи, дорогая моя… скажи, что с тобой…

Теперь, не сдерживаясь уже, Нина плакала, уткнув лицо в его плечо.

— Нельзя нам… — вырывались слова вперемешку со всхлипываниями, — понимаешь — нельзя… С кем угодно, но не с тобой… Я чувствую, чувствую… нельзя…

Павел целовал ее руки, ее вздрагивающие плечи и клялся, что это сумасшествие, что между ними нет никаких преград, что он любит ее всю жизнь и будет любить всегда…

Когда ребята заглянули в комнату, Нина смеялась. Павел заслонял ее, а она наспех закрывала магнитофон, с которым что-то до того делала.

В гостиной пели под гитару блатные песни. Пели одну за другой — душещипательные, жалостные опусы, пели дурашливо, с нарочитым мелодраматизмом в «сильных» местах.

Нина снова уселась на подоконник. Павел — рядом.

— Слушай, Павлик, вот ты рисуешь, а зачем? Ты мне отвечай как полной кретинке. Для чего?

— Ну, мне просто нужно это.

— Ответ не зачтен. Неуд.

— Как тебе объяснить? Я не могу не писать, понимаешь? У меня такое чувство, что я должен сказать то, чего никто на свете еще не знает, и это можно сказать только цветом, только линией. Словами, например, этого не выразить. Похоже, наверно, на чувство музыки… Не понятно? И я должен очень спешить, потому что мне еще сто лет учиться.

— Что же это будут за картины?

— Ничего не знаю. Ничего. Это может быть белиберда и самомнение, но я уверен, что каждому человеку, самому несчастному, самому обиженному, я могу принести радость. Для этого я родился и для этого живу. А теперь это чувство слилось с любовью к тебе в одно целое. Если я раньше мог сомневаться, то теперь я абсолютно уверен. Теперь я все на свете могу…

— А если это обман? Если тебе только кажется?

— Не знаю, наверное, тогда надо стреляться, вешаться, топиться, только я не верю в обман. Вот оно у меня — в руке, в глазу. Я ведь вижу совсем не то, что все. Мы пробовали, в школе с ребятами: сядем перед окном или просто так — перед классной доской, и каждый говорит что видит. И всегда я вижу такое, чего никто другой не увидел. Расхвастался. Скромности вам, товарищ Коломойцев, ужасно как не хватает!

Приволокли магнитофон.

— Внимание, — объявил Саша, — сейчас мы услышим, как в мире искусства объясняются в чуйствах. Внимание…

Нина, улыбаясь, переглянулась с Павликом.

Магнитофон заговорил ее голосом:

— Все вы, ребята, ужасные дураки. Хотели разыграть Павлика, а попались сами. Так вот слушайте: ты, Сашка, неуч и лентяй. Засыпешься на литературе, как миленький. Ты, Юрка, пишешь не стихи, а бодягу какую-то. Ты, Рафик, — самовлюбленная свинья. Вместо головы у тебя футбольный мяч на плечах. У Васьки кривые ноги, а у Глеба бараньи глаза. Вот вам чистая правда…

Затем послышался голос Павла:

— Все, что было сказано выше, подтверждаю, а если вздумаете меня еще разыгрывать — отлуплю, как щенят. Привет, Павел.

Все бросились на Павла, повалили, стали лупить. Он смеялся, отбиваясь.

— Отставить! — скомандовала Нина. — Все на одного — не пойдет…

Злая искорка сверкнула у нее в глазах.

— Давайте по-честному. Самбо.

Рафик Багдасарян стал в стойку. Павел против него. Кто-то подал Нине сковородку и ложку.

Прозвучал «гонг».

Рафик и Павел, держа руки наготове, сделали круг. Рафик пружинисто приседал, его тренированное тело было напряжено. Павел оглянулся на Нину и вдруг, схваченный за руку, взлетел на воздух и грохнулся о пол.

— Ты что — с ума сошел? — отталкивая Рафика, крикнул Саша и наклонился над Павлом.

Нина, как-то сжавшись, продолжала сидеть на подоконнике. Рафик смущенно переминался с ноги на ногу.

— Я не думал… не рассчитал…

Ребята помогали Павлу встать, но он вдруг дико вскрикнул и наклонился вправо. Рука висела, как сломанный сук. Да она и была сломана — правая рука.

Кто-то набирал номер «скорой помощи», кто-то нес воду. Павел лежал на диване, до крови прикусив губу, закрыв глаза…

…Нераспечатанное письмо вот уже два дня лежало на белом больничном столике. Все на свете казалось Павлу безразличным, далеким, ненужным. Чудесный красочный мир, который он так любил, был теперь бесконечно далекой, тусклой неопределенностью. Из наушников, подвешенных над койкой, слышался тихий голос. Передавали вечерний выпуск новостей.