Алексей Каплер - Долги наши

Нина и Павел тоже заметили наконец главврача.

— Так, так… — сказал он. — Это что за ку-клукс-кланы маршируют? Ваши друзья? Так. Можете им передать, что администрация больницы приняла их требование и Коломойцева выписывает. Но, если ты, Павел, один раз пропустишь процедуру, я тебя выгоню…

— …Не будь я Анастасян… — закончил Павел.

— Именно, не будь я Анастасян. Собирайся.

И Павел вернулся домой. Рука медленно оживала. Одна за другой стали двигаться фаланги пальцев. Каждый день к десяти утра Павел являлся в больницу на процедуры.

В дом Коломойцевых и в дом Кузьминых пришел мир. После работы Нина забегала к Павлу и уходила в институт. Она перевелась на вечернее отделение. После занятий снова приходила к нему. Часто являлись ребята, и все вместе отправлялись гулять.

Рафик приволок Павлу гантели с пружинами, чтобы разрабатывать руку.

Ребята первое время не могли привыкнуть к переменам в Нине. Это была она и не она. Вместо высокой постройки из волос — гладкая прическа, челка, как в школьные годы. Исчезла какая-то «нервинка» в ее поведении, неожиданные выходки. Нина стала спокойной, уравновешенной.

Ребята поняли, что у нее с Павлом не просто роман, что это большое, настоящее чувство, что это навсегда. И, поняв, примирились с этим. Теперь все они были компанией верных, хороших друзей.

И настал наконец день, когда после тысячи попыток Павел взял в правую руку уголь, почувствовал, что уверенно, крепко держит его и провел на загрунтованном холсте прекрасную точную линию.

…Счастье Нины и Павла не убывало, а становилось все больше, все шире. Когда, казалось бы, им так хорошо, что лучше уж быть не может — приходило второе дыхание счастья. Им не нужно было обязательно оставаться наедине или уединяться — всюду, где бы они ни были, что бы не происходило вокруг, все было их счастьем. Оно меняло форму, обстоятельства, место, но это всегда было их счастьем.

Павел писал целыми днями, пока Нина была в больнице, пока ходила в институт, и каждый вечер они встречались, как после вечной разлуки.

Один только раз омрачилась их жизнь — умер доктор Бергер. Он выписался из больницы почти одновременно с Павлом. Исай Львовичу не нужно было работать, пенсия его обеспечивала, но он вернулся в свою поликлинику, в свой терапевтический кабинет и снова стал принимать больных.

Доктор Бергер давно считался лучшим в городе врачом по внутренним болезням. Ему верили, старались попасть на прием именно к нему.

Исай Львович был, как всегда, очень внимателен, подолгу расспрашивал больных и записывал анамнез, затем перкуссия, пальпация… Он выслушивал сердце и легкие при помощи обыкновенного деревянного стетоскопа. Обманул он доктора Анастасяна, когда сказал, что у него дома есть еще два фонендоскопа.

Больные и не подозревали, что доктор Бергер, которому они несли свои боли и жалобы, сам смертельно болен. Он был таким же, как и раньше, истинным врачом — не только отличным опытным диагностом, но врачом, который боролся за больного и никогда не отступал перед болезнью.

В тот печальный день во время приема Исай Львович выслушивал очередную больную. Он приложил стетоскоп к ее спине и стал слушать. Больная вдруг почувствовала, что стетоскоп сильно давит на спину.

— Мне больно, доктор, — сказала она и немного отодвинулась в сторону. Доктор Бергер упал плашмя на пол. Он уже несколько секунд был мертв.

Часто Павел и Нина гуляли в Воронцовском лесу. Павел показывал ей следы, оставленные войной. Они долго стояли молча у партизанского памятника, где похоронен был отец Павла. И оба они думали, о страшной пропасти, которая разделяла их прежде. И о жизни они думали, о путях человеческих, которые вели одного к предательству, другого к мученичеству и вечной славе.

Они бродили по осыпавшимся и поросшим травою и кустарником траншеям, они садились на то, что было некогда бруствером, и сидели, прижавшись друг к другу.

Здесь, в этой земле лежали тысячи и тысячи мертвых, и не кощунство ли быть счастливым тут, на этой пропитанной кровью земле, тут, где в каждом листке, в каждой травинке частица умерших…

Но ведь и вся наша планета полна мертвых — тысячи поколений лежат в земле, из которой так же растет трава и поднимаются деревья. А люди ходят по этой земле, любят и ненавидят, борются, страдают, погибают и побеждают — все на той же земле…

— Что это, Павлик?..

Нина наклонилась — из земли выступала какая-то проржавевшая проволока. Рука Нины коснулась ее.

Не отвечая Нине, Павел обнял ее плечи и поцеловал завиток волос на ее шее.

Павел был так счастлив, так счастлив в это мгновение. И Нина улыбалась, чувствуя теплые губы Павла на затылке.

Прогрохотал взрыв.

Взрыв поднял в воздух огромную массу земли, вместе с деревьями. На том месте, где только что были Павел и Нина, образовалась глубокая воронка, и в нее осела поднятая в воздух, измельченная в порошок земля.

А эхо взрыва неслось по лесу все дальше и дальше. Последнее эхо минувшей войны.

Дуся сидела на кровати, на нормальной кровати с никелированными шишечками и зашивала гимнастерку. Такой я ее увидел впервые.

Теперь трудно представить себе, какой странной выглядела — именно из-за этой своей домашней обыденности — нормальная кровать в землянке сорок второго года.

Здесь была еще одна деталь обстановки — не менее удивительная: электрическая люстра со стеклянными висюльками. Ее подвесили к бревнам наката в виде шутливого украшения: землянка, как и все другие, освещалась гильзой снаряда с фитилем из шинельного сукна.

Висюльки день и ночь мелодично бренчали — от каждого сотрясения.

На патефонном диске вращалась странная пластинка: на ней от начала до конца были записаны… Пулеметные очереди.

Объяснялось это текстом наклейки: «ВТО — Всероссийское театральное общество. Серия пластинок — эффекты для театров. Пулеметная стрельба».

Несмотря на то что здесь, под Сталинградом, казалось бы, и без того не было недостатка в стрельбе, Дуся с интересом слушала пластинку и, когда игла доходила до конца, приподнимала мембрану, ставила иглу на начало, и стрельба возобновлялась.

Санитарная землянка, как и все другие здесь, была вырыта горизонтально в откосе высокого берега.

День и ночь там — наверху шел бой, день и ночь дрожали земляные стены, и однажды из стены, как раз над кроватью, выступила подошва немецкого сапога.