Алексей Каплер - Долги наши

Нинина компания состояла из одних мальчишек, и она была тоже мальчишкой — самым беспокойным, самым задиристым. Она атаманила по праву своего отчаянного характера, и мальчишки ей беспрекословно подчинялись.

С возрастом шалости Нины и ее друзей становились более «взрослыми», но шуму эта компания производила не меньше, и «Кузьмина» по-прежнему произносилось учителями все с той же интонацией, и несчастный директор — молодой еще педагог — также вызывал Нину и ее приятелей и внушал, каким должен быть советский школьник — потому что эти ребята вечно снижали общие показатели и создавали тридцать первой школе дурную славу.

Всему, однако же, приходит конец, и наступил день, когда директор, не в силах сдержать счастливую улыбку, вручил наконец Кузьминой аттестат.

Так было. Теперь Нина студентка третьего курса, а Павел — дипломант училища живописи.

Несмотря на запрет матери, Павел давным-давно стал замечать Нину. Может быть, он всегда, с детских лет, не признаваясь себе в этом, слушал ее голосок, видел краем глаза, как бежит вприпрыжку из школы тоненькая, рыжеволосая крикунья.

Трудно сказать, когда с Павлом случилась беда. Может быть, это началось, когда, вернувшись с летней практики, вместо этой девчонки Павел увидел за изгородью стройную девушку с рыжей челкой. Она смеялась, и смех ее совсем не был похож на звонкий, детский, тысячи раз слышанный раньше. «Ребятки, — кричала она матери и тетке, — давайте обедать! Погибаю от голода!»

Может быть, это случилось в тот вечер, когда мимо Павла с оглушительным треском пронесся десяток мотоциклов и мотороллеров, и на первой «Яве» (триста пятьдесят кубиков) за спиной мальчишки в красном шлеме сидела Нина, закидывала голову и смеялась, и юбка ее парусила сзади, открывая стройные, голые ноги.

А может быть, когда Павел в первый раз увидел, как Нина целуется с каким-то мальчишкой у калитки своего дома?

Так или иначе, но теперь Павел думал о ней целыми днями. Мечтал о ней по ночам. Все плохое, что слышал о ней Павел, отталкивалось, не задерживаясь в его сознании. Ребята часто болтали о Нине. Девицей она была скандально известной. Постоянно в веселой компании. Отношения с парнями считала «не проблемой».

Рыжая челка, вздернутый носик, подведенные черной линией длинные прорези серых глаз, туго обтянутые торчащие груди.

По вечерам на улице то и дело раздавались голоса:

— Нина! Ниночка!

— Алло, Нин…

Высокие, низкие, звонкие, хриплые… А то и целый хор — «Ни-ноч-ка»…

Училась Нина небрежно, с курса на курс переходила больше за счет своей внешности, чем за счет знаний. Веснушчатый, смущающийся доцент поставил ей «хор» по сангигиене, хотя Нина не ответила ни на один вопрос.

Английский в институте преподавала Валерия Федоровна, пожилая, дореволюционная еще дама, о которой было известно, что она сверхчувствительна к запахам и от чесночного аромата просто теряет сознание.

— У меня идиосинкразия… — говорила она, если от студента немного отдавало луком или чесноком. — Станьте, пожалуйста, дальше.

И старалась побыстрее избавиться от такого «пахучего» воспитанника.

Перед зачетом по-английскому Нина и еще пятеро студентов наелись чеснока так, что у них горели языки и десны. Они окружили Валерию Федоровну и стали просить ее отпустить их быстрее, они, мол, торопятся на репетицию в институтскую драмстудию. При этом все бессовестно дышали на бедную даму и создали вокруг нее почти осязаемое чесночное облако.

— Зачетки, скорее ваши зачетки, — бормотала Валерия Федоровна и, не задавая ни одного вопроса, проставила всем «зачтено».

Когда компания была уже в дверях, она спросила:

— Что же вы репетируете?

— Ромео и Джульетту.

— О, боже… — прошептала Валерия Федоровна, распахивая настежь окна аудитории.

Живя рядом, зная друг друга с раннего детства, встречаясь по многу раз в день, Нина и Павел не были знакомы. Вражда семей исключала их общение.

Между тем Нина, не подавая вида, давно заинтересовалась худеньким очкариком, про которого все говорили, что он исключительно талантливый художник.

Она даже ходила с ребятами на «выставку молодых» во Дворец культуры. И Павел видел ее там. Нина шла из зала в зал, посмеиваясь, перебрасываясь со спутниками шутками.

Она останавливалась перед многими картинами и только зал, где висели три работы Павла Коломойцева, прошла с ходу, не поворачивая головы, громко смеясь.

Павел был убит. Он не мог знать, что именно из-за него приходила сюда эта девчонка, что прошла она мимо его картин только потому, что Павел стоял невдалеке, и что она успела все-таки незаметно на них взглянуть. Не знал Павел и того, что многое в поведении Нины вызывалось желанием обратить на себя его внимание.

Софья Михайловна не называла соседей по именам, когда говорила о них. Вера Николаевна именовалась «она», а Нина не иначе, как «эта». К Нине же относилось выражение «яблочко от яблони недалеко падает». Чаще оно произносилось сокращенно: «яблочко от яблони». Остальное подразумевалось.

Под «яблоней» подразумевался Нинин отец — Михаил Кузьмин. Это он, советский педагог, пошел на службу к немцам, когда город был оккупирован, это он стал заведующим отделом культуры в городской управе, он выдал немцам своего соседа Коломойцева, командира партизанского отряда, Александра Коломойцева — отца Павлика. Неделю пытали Александра в гестапо, а потом повесили на площади перед школой, где он был когда-то директором, где некогда преподавал детям литературу Михаил Михайлович Кузьмин.

Труп Коломойцева провисел двое суток, к нему запрещено было приближаться, а на третью ночь партизаны украли его и похоронили в лесу.

Предатель был известен, и, когда город освободили, не успевшего бежать Кузьмина предали суду и расстреляли.

Вот что навсегда разделило две семьи.

Все в доме Коломейцевых говорило о любви к умершему Александру Федоровичу, о том, что его не забывают — и портрет в траурной рамке на рояле, перед которым всегда, во всякое время года, стояли цветы, и кресло у окна, в которое никто теперь не садился, — его кресло. И письма учеников, которые хранились в столе, вместе с указом о посмертном присвоении звания Героя Советского Союза. И множество мелочей, дорогих и понятных только близким.

Павлик вырос без отца, никогда не видел его, но бесконечно любил. Эта любовь была внушена ему матерью, которая часто рассказывала об Александре Федоровиче, об их жизни до войны, о том, как нелегко им приходилось, как экономили на еде и все-таки последнюю неделю месяца сидели на одной пшенной каше, как подрабатывал отец, сидя по целым ночам над взятой где-нибудь со стороны работой, как любил он свой предмет — историю — и много лет готовил монографию об Александре Невском и как ходил лет пятнадцать в одной «толстовке», говорил, что это «стиль» и ему ничего другого не нужно. Как любил животных и приносил домой всех затравленных ребятами котят, щенков и птиц.