Алексей Каплер - Долги наши

«Жрецы искусства» тоже часто ходили в толстовках, но сшиты они бывали из чего-нибудь сверх-неожиданного. Из лилового бархата, к примеру. А то видел я на одном из них толстовку из золотой парчи.

Эти снобы носили свои толстовки полурасстегнутыми — так, чтобы была видна белоснежная сорочка и галстук, повязанный бантом.

Именно такой бант носил под своей черной бархатной блузой и Агнивцев. Только его бант отличался от прочих гигантскими размерами.

При этом своем богемном виде Агнивцев был безотказным работягой, что как-то не вязалось ни с его внешностью, ни с поразительно ленивой походкой.

В афишах театра и в программах обозначались все — «виновники» представления, кроме одного — режиссера.

Против слова «режиссер» стояли три звездочки, как на бутылке доброго коньяка.

За этими звездочками скрывался Марджанов.

Не знаю, по какой причине он не ставил свое имя. Может быть, ему, знаменитому театральному новатору, постановщику прогремевших только что по всей стране «Фуэнте овехуна» и «Саломеи», казалось несерьезным, недостойным ставить свое имя на афише кабаре. Может быть.

Однако же и без подписи талант Марджанова, вкус Марджанова, новаторство Марджанова проявлялись в каждой программе и даже в самой обстановке театра.

И вот мы наследники знаменитого подвала.

По поводу названия театра никаких сомнений — конечно, «Арлекин».

И никаких сомнений по поводу первой постановки: «Балаганчик» Блока.

Почему мы решили ставить именно «Балаганчик»? Почему это было для нас так ясно и не вызывало сомнений? Не могу вспомнить. Итак — «Балаганчик» в постановке режиссеров Козинцева и Юткевича.

Наконец-то у нас свой театр. Все делаем своими руками. От уборки помещения до шитья костюмов и постройки декораций. И играем сами все роли. Кроме Козинцева, который наотрез отказался.

На каждого приходится по нескольку ролей. Это нас не смущает. С Мистиками, парами влюбленных, с ролью Автора и Арлекина все как-то улаживается. И все-таки труппу приходится пополнить — нам не хватает Коломбины и Пьеро.

Юткевич приводит Леночку Кривинскую — маленькую балерину, и проблема Коломбины решена.

Леночка — ученица балетмейстера левого направления — Брониславы Нижинской.

Главный балетмейстер Киевского оперного театра, Нижинская позже уехала с несколькими учениками в Париж, к брату — прославленному русскому танцовщику. Балет Нижинской, который обосновался в Монте-Карло, прогремел по всей Европе и существует, кажется, до сих пор.

Так вот — Леночка. Ее движения были удивительно мягки, пластичны. Благодаря школе Нижинской ей удалось создать какой-то очень своеобразный рисунок образа Коломбины.

Все шло отлично пока… пока не пришлось Коломбине заговорить. К несчастью, Блок написал для Коломбины текст. Правда, одну только единственную фразу:

Но Леночке представлялось кощунством говорить на сцене. Зачем? Если нужно выразить нечто — боже мой! — человеку для этого даны руки, ноги, лицо, все его тело… Но говорить? Это противоестественно.

Что нужно передать? «Я не оставлю тебя»? Пожалуйста…

И Леночка изображала нам это «Я не оставлю тебя» в десятках разных пластических вариантов.

Как только мы не убеждали ее!

В конце концов она все же произнесла эти слова… Но, боже мой, что это было! Она сказала их каким-то бесцветным, бездарным голосом.

Ладно, решили мы, может быть, еще удастся ее научить.

Но какими мелкими, ничтожными показались нам эти трудности с Леночкой по сравнению с тем, что ждало нас впереди!

На роль Пьеро был приглашен молодой человек — Миша В., впоследствии ставший известным польским кинорежиссером.

В те времена это был томный юноша, со смуглым, оливкового оттенка, вытянутым книзу лицом, с огромными глазами, в которых застыла навсегда мировая скорбь, что вступало в противоречие с ярко-красными, сочными губами.

При всей условности постановки, при всей ее левизне все же требовалось, чтобы Пьеро любил Коломбину, чтобы зрители ему верили.

Но добиться этого от нашего нового артиста было совершенно невозможно.

Миша брезгливо отворачивался от очаровательной Коломбины, от женственной, изящной Леночки.

В сцене их встречи — вместо того чтобы броситься навстречу своей Коломбине, Миша с трудом заставлял себя как-то боком, не глядя, подойти к ней и сказать Мистикам, которые приняли ее за Смерть:

«Господа! Вы ошибаетесь! Это Коломбина! Это — моя невеста!»

Как он это говорил! С каким отвращением брал ее за руку!

Сцену повторяли сотни раз, и с каждым разом все шло хуже и хуже. Никакого намека на любовь из Миши нельзя было выдавить, а отвращение к прелестной Коломбине все нарастало и нарастало.

В пантомиме, любовной сцене Пьеро и Коломбины, сочиненной режиссерами, Миша был просто непереносим.

Мы были молоды, многого в жизни еще не знали и никак не могли понять: что же происходит с Мишей, откуда такое отвращение к милой Леночке, почему он не может его скрыть?

С огромнейшим трудом удалось при помощи различных театральных ухищрений, при посредстве мизансцен и световых эффектов сделать менее заметным это ужасное обстоятельство. Но уж ничего большего добиться было нельзя.

Как сказал бы одессит: «Об любить не могло быть речи».

Загадка оставалась загадкой. И только один раз у меня в голове шевельнулось некое подобие ответа на тайну.

Дело было так — мы с Мишей сидели вдвоем в кафе над днепровским обрывом. Блестели разноцветные шарики мороженого в металлических вазочках. Мы ели его костяными ложечками. Миша ел и бормотал в нос стихи Гумилева.

Мимо нас, мимо столиков кафе прогуливалась постоянная публика бывшего Купеческого, ныне Пролетарского сада. Симфонический оркестр старательно играл танец маленьких лебедей из порядком набившего оскомину (уже тогда!) «Лебединого озера».

Вдруг Миша запнулся на полуслове. Я проследил невольно за его взглядом. Мелькнул лоснящийся прямой пробор, разделивший чью-то голову на равные части, наглый взгляд…

И Миша, глядя вслед хлыщу, механическим движением достает из кармана… пудреницу, открывает ее и как ни в чем не бывало пудрится!!! Затем извлекает из того же кармана палочку губной помады и, смотрясь в зеркальце пудреницы, привычным женским движением подкрашивает губы.

Я окостенел.

Не замечая моей реакции, Миша прячет свой снаряд и, не доев мороженого, поднимается.

— Пойду прошвырнусь немного. Засиделся… — говорит он и исчезает.

…Декорации нам удавались. Эскизы без особых сложностей переносились на холст. С костюмами было куда труднее. Одно дело левый рисунок на бумаге, иное дело — превращенный в реальные панталоны, треуголки, юбки или штаны.