Алексей Каплер - Долги наши

Как мы доиграли спектакль? Не помню. Помню только, что почти вся публика тут же, не дождавшись конца действия, ушла.

Марджанов и Микаэло терпеливо досмотрели спектакль до конца. Может быть, потому, что они сидели с краю и струя чернил в них не попала.

Мы сыграли несколько представлений, сократив, конечно, длину струи красных чернил.

Жизнь нашего «Арлекина» была недолгой.

Второй и последней его постановкой было «Балаганное представление», сочиненное Козинцевым и поставленное им вместе с Юткевичем, в их же декорациях. На этот раз они оба были и актерами — играли клоунов.

Так начинался спектакль. Когда мы играли его в третий раз и шарлатан (это была моя роль) произносил монолог:

раздался оглушительный грохот, с потолка посыпалась штукатурка, зрители испуганно вскочили с мест, замерли артисты.

Второй удар — второй разрыв снаряда был еще сильнее, еще ближе, погас свет, завизжала какая-то женщина в зале. Все бросились к выходу.

Наутро город был в руках петлюровцев.

«Арлекин» умер.

Не могу сказать, что наш недолговечный театр создал какие-нибудь непреходящие эстетические ценности.

Но пути искусства неисповедимы, и нет никаких сомнений, что, например, на формирование режиссера Григория Козинцева эти первые его опыты, первые театральные пристрастия оказали большое влияние.

Совсем скоро они отразились в его ленинградских театральных, а затем и кинематографических постановках комедий. Еще позже та же «эксцентрическая биография» Козинцева неожиданно оказала влияние на его драматические произведения и, в конце концов, помогла найти неожиданно прекрасные режиссерские решения даже в такой далекой от эксцентрики реалистической работе, как «Трилогия о Максиме».

Вне сомнений, эта же «эксцентрическая биография» определила очень многое во всей режиссерской деятельности Юткевича.

Первая любовь не забывается.

Помнит ли еще кто-нибудь знаменитые «Кирпичики», песенку, которую пела вся Россия в двадцатые годы нашего столетия?

Вот история этой песенки.

Я ехал в Москву, имея в кармане драгоценную бумажку — вызов первого Государственного театра для детей.

Замечательный это был театр: Ильинский, Зайчиков, Алексеева-Месхиева… Он был в то время моей мечтой, этот театр.

И вот я приглашен в его труппу и еду в Москву, к началу сезона. Но не суждено было моей голубой мечте осуществиться, не стал я артистом детского театра.

Когда наш поезд после многодневного пути из Киева прибыл в Москву, я лежал на нарах теплушки в тифу, без сознания.

Санэпидтоварищи выгрузили меня и доставили в больницу. Вместе с осложнениями тиф «занял» у меня три с половиной месяца. И когда меня наконец выписали, сезон был потерян, а я годился только для того, чтобы служить наглядным пособием по анатомии.

Однако же в театральное общежитие меня приняли, и стал я медленно поправляться.

Сюда-то, в общежитие, однажды ворвался мой друг и сожитель по комнате, молодой актер детского театра.

Он был взволнован и взъерошен.

— Скорей, скорей, скорей, — кричал он, вытаскивая из под тюфяка свои парадные клетчатые брюки, — скорей, опоздаем!..

Он показал мне пропуска на генералку «Леса». Мейерхольдовского «Леса», которого все ждали с таким нетерпением!

Мы и мечтать не смели об этих пропусках…

Времени — в обрез. Складываем и подсчитываем свои капиталы. Кажется, хватит на извозчика.

Бежим. Вот они — санки. Торгуемся, садимся, натягиваем на себя суконную полость, обшитую собачьим мехом. Поехали.

Глубокий снег лежит на улицах.

Нашу клячу легко обходят лихачи.

— Э-эй! Паберегись!

Жирные лошади, покрытые цветными, сетчатыми попонами, высоко подбрасывают передние ноги и откидывают комья снега сильными задними ногами.

Нэпманы в каракулевых и котиковых шапках гордо поддерживают своих женщин за котиковые и каракулевые талии.

С оглушительным треском медленно обгоняет нас автомобиль.

Артель крестьян, бредущая с мешками и сундучками за спиной, опасливо оглядывается на рычащее и дымящее чудище.

Проплывают недоступные витрины Охотного ряда. По Тверской, навстречу нам, спускается отряд красноармейцев… Неужели опоздаем?.. Наш одёр трусит мелкой, неторопливой рысцой, мы почти стоим на месте…

Премьера Мейерхольда! «Земля дыбом», «Рычи, Китай», «Великодушный рогоносец», «Трест Д. Е.»… На премьеры Мейерхольда сбегались все — поклонники и ненавистники, утверждатели и отрицатели. Правые и левые. Съезжались театральные деятели из Питера, из Тифлиса, из Киева.

Съезжались из Берлина и Парижа, из Токио и Нью-Йорка…

Вот каким событием бывали премьеры Мейерхольда.

Еще бы! Гениальный режиссер, великий новатор показывал свои открытия.

Вместо пяти человек в ложу набивалось душ двадцать.

А на сей раз в нашу ложу натолкалось, кажется, еще больше. Двинуться, изменить положение было невозможно.

— Ты давно из Киева? — услышал я у самого уха знакомый голос.

Рядом со мной, впритирку, стояла Ася — моя землячка.

Не помню, как она появилась в нашей киевской компании — молодых актеров, художников и музыкантов.

Ася тоже была причастна к искусству — Марджанов принял ее в студию Соловцовского театра, — но как не похожа была она на всех нас, как не подходила к нам!

Среди лохматых «леваков»-художников, самоуверенных молодых актеров и курящих, сидя в изломанных позах, юных актрис эта — такая простая — девочка выглядела дико. Он была маленькой, узкоплечей, робкой. Гладко зачесанные на прямой пробор волосы, крестик на серебряной цепочке, линялое, много раз стиранное платьице. К ней приглядывались с интересом, ибо известно было, что Константин Александрович принял ее в студию и считал талантливой.

Он, но не мы. Мы в этой девочке не замечали никаких способностей. Разве что — голос. У нее был красивого тембра голосок, но такой маленький, что в те домикрофонные времена не было никакой надежды на то, что он мог бы быть услышан в зрительном зале. У Аси был всегда немного испуганный вид. На наших сборищах она забивалась куда-нибудь подальше, в уголок и только слушала, никогда не смея вступить в разговор. Когда лее к ней обращались, краснела и отвечала так тихо, что приходилось ее переспрашивать.