Алексей Каплер - Долги наши

А мы шумели, горланили, спорили, ругались, мирились, дымили, читали стихи, слушали музыку…

Ася была девочкой с Соломенки, из семьи мелкого железнодорожного служащего. В нашей шумной компании она казалась просто неуместной Но вот однажды Ася удивила нас.

В Киев с литературными вечерами приехали знаменитые московские поэты.

Все они гремели в те поры, все были знаменитыми.

И один из них мимоходом, не прилагая к тому никаких усилий, покорил Асино сердечко. Он был на очень, очень много лет старше ее. Весь «сделанный», все на нем не просто так, все продумано — и гладкий пробор, и галстук, и преогромнейший перстень на указательном пальце, и манера читать стихи — бормоча, как бы пренебрегая мнением слушателей.

Маленькая Ася не пропустила ни одного вечера. Она покупала самый дешевый, так называемый входной билет и стояла на балконе, весь вечер не двигаясь, сцепив пальцы, неотрывно глядя на далекого своего кумира.

И случилось так, что один из наших актеров зашел за кулисы. Он был знаком с Асиным идолом, и они вместе вышли после окончания вечера на улицу. Это был последний литературный вечер. У выхода стояла толпа поклонников. Актер заметил нашу Асю. Она восторженно смотрела на поэта, широко раскрыв глаза.

Шутки ради актер подозвал ее и представил. А поэт смеясь сказал:

— Поехали с нами!

Сели в пролетку, отправились в ресторан «Ренессанс» на Институтской улице.

Потом изрядно выпивший кумир повел девочку к себе в гостиницу.

А на завтра, осыпаемые цветами поклонниц, поэты сели в поезд и укатили обратно в Москву.

Долго после того никто из нас не видел маленькую Асю. Марджанов справлялся о ней, но мы ничего не знали. И только через месяц или два обнаружили, что Ася уехала в Москву.

Ни слезы матери, ни смертельная болезнь отца не остановили ее. Уехала, все бросив, уехала. И вот — эта встреча на «Лесе». Она простояла спектакль не шевелясь, судорожно сцепив пальцы, — такой я помнил ее по Киеву. И только новое что-то появилось в ее облике — хоть и слушает, хоть и переживает, а в то же время вроде бы вся светится радостью, не может сдержать эту радость.

Когда в сцене Аксюши с Петром из-за кулис послышался старинный русский вальс, когда заиграл его на гармонии знаменитый Макаров так, что сердце у меня сжалось и горло перехватило, я услышал шепот:

— …Платок… есть у тебя платок…

Платка у меня, конечно, не оказалось. Лицо Аси было залито слезами, но в то же время продолжало светиться счастьем.

Где только отыскал этот вальс Мейерхольд? Как догадался соединить его именно с этой сценой любви, придав ей вдруг такое неожиданное звучание?.. Как верно пригласил Макарова — никто иной не смог бы так сыграть эту простенькую, душу разрывающую мелодию.

Оглушенные, раздавленные, счастливые вышли мы из театра и отправились с другом провожать Асю. Она шла между нами, опустив голову, улыбаясь, долго молчала. Падал снежок. Потом я спросил ее, как она живет в Москве.

Оказалось, что устроилась уборщицей в театр Мейерхольда — моет полы, подметает, стирает какие-то тряпки и… счастлива.

— Я бы и сам пошел хоть в дворники к Мейерхольду, — сказал мой приятель.

— А я вообще счастливая. Если вы еще не видели совсем, совсем счастливого человека — смотрите на меня. И завтра, если хотите знать, самый важный день в моей жизни…

От полноты счастья Ася запела тот макаровский вальс из «Леса» — чудесный вальс, который все время слышал и я, да не смог бы спеть, начисто лишенный музыкального слуха. Потом, поднявшись на носки, Ася поцеловала каждого из нас в холодную щеку и побежала вверх по лестнице, которая вела в общежитие, там было ступенек десять — каменных ступенек на этой лестнице. До сих пор слышу этот перестук каблучков — ритм радости, ритм счастья, и — хлопнула дверь.

Не торопясь, пошли мы по бульвару домой, в свое общежитие.

Все смешалось, как смешиваются запахи весеннего цветения, — «Лес», Ася, ночная, заснеженная Москва, макаровский вальс…

Прошло немного времени после премьеры «Леса», недели три, вероятно. Я вернулся в Киев. Мать — добрейшая на свете женщина, для которой высшей радостью было угощать кого-нибудь, вдруг получила такую благодарную возможность — откармливать собственное чадо, возвращая его из скелетообразного состояния снова в шаровидное.

В один из первых дней этой блаженной жизни я очутился в гостях в доме, где постоянно происходили наши сборища.

Среди прочих был здесь в этот вечер и киевский поэт Павел Герман.

Не поэт, собственно, а то, что французы обозначают словом «паролье» — то есть сочинитель слов для песен.

В те времена поэты смотрели на песенников, на «паролье», как на существа низшие, смотрели, так сказать, с высоты своей поэтической «избранности».

И даже какой-нибудь совсем уж бездарный поэтишка, публиковавший никудышные вирши «к случаю» в киевской «Вечерке», и тот не признавал в Павле Германе своего собрата — он сам почитал себя жителем Олимпа, а такой Герман проживал, по его представлению, где-то там — на земле, вне пределов истинной поэзии.

По правде говоря, романсы Германа часто бывали, мягко выражаясь, не самого строгого вкуса. Но как они распевались! Со всех эстрад страны, все самые популярные певицы и певцы пели «Последнее танго», «Не надо встреч», «Чайную розу» или «Зачем же ложь?»…

Песни бывали лучше и хуже, и романсы Германа публиковались наперебой разными музыкальными издательствами. Их выпускали большими тиражами и обязательно с портретом какой-нибудь тогдашней звезды на обложке.

пела знаменитая тогда Эльга Аренс и заканчивала припевом:

Павел Герман — это целая эпоха эстрады тех лет. Кажется, не было ни одной эстрадной певицы, которая бы не пела (с оглушительным успехом!) его романсов. Знаменитая Тамара Церетелли, Изабелла Юрьева, Белогорская, Вадина, Антонина Еремеева, Ольга Симонова, Зинаида Рикоми…

Или:

Но шло время, и у Германа стали появляться гражданственные песни. Запели с эстрады знаменитую «Звездочку», а вслед за нею появилась и песня об авиации «Все выше», объявленная в 1933 году приказом Реввоенсовета СССР «авиационным маршем военно-воздушных сил РККА», Не каждый поэт удостаивался такой чести!