Игорь Гарин - Непризнанные гении

На многочисленные прижизненные обвинения в адрес Эдгара По с другого берега Атлантики блестяще ответил другой великий поэт Стефан Малларме:

Кстати, французское издание «Ворона» в переводе С. Малларме впервые увидело свет в оформлении Эдуарда Мане.

Я не могу согласиться с мыслью, что своей посмертной славой Эдгар По обязан исключительно французским символистам, но после смерти Эдгара По действительно прошло только три года, когда Шарль Бодлер открыл для себя «неведомого американца», поразившего его родством душ и идей. Несколько лет жизни Ш. Бодлер посвятил переводам и изучению творчества своего кумира, а его статья, написанная в 1856 году, действительно сыграла значительную роль в посмертной литературной судьбе Эдгара По.

Как у нас Достоевского и Бальмонта, Эдгар По привлек Бодлера ненасытной любовью к прекрасному, поэтической пылкостью, но главное — психологической исключительностью, поражающей верностью изображения состояния души. Откровением для европейских поэтов стало суггестивное свойство стихов, их воздействие на подсознание, безграничные эмоциональные возможности поэтического слова, продемонстрированные Эдгаром По.

Эдгар По потряс Бодлера не столько даже мастерством, сколько духовной близостью — идей, сюжетов, фраз, образов, символов, стиля, мировидения: «Бодлер, раскрыв впервые Эдгара По, с ужасом и восторгом увидел не только сюжеты, замышляемые им, но и фразы, которые он обдумывал, фразы, написанные американским поэтом на двадцать лет раньше».

Переводчики поэзии хорошо знают, что без родства душ, близости мировосприятий трудно рассчитывать на удачу. Шарлю Бодлеру не было необходимости вживаться в творчество По — по этой причине его переводы до сих пор остаются непревзойденными. Можно констатировать, что они черпали как бы из одного источника вдохновения. Рисуя литературный портрет Эдгара По, Ш. Бодлер тоже как бы списывал его с себя:

«…Собственные страсти доставляют ему наслаждение… Из его собственных слов можно заметить, что он любит страдание , что он как будто вызывает к себе будущую подругу своей жизни и выжидает ее появления с каким-то упоительным равнодушием, как юный гладиатор. Бедный ребенок не имеет ни отца, ни матери, а между тем он счастлив; он даже с гордостью говорит, что воображение его полно впечатлений, как карфагенская медаль».

Бодлер находил, что гениальность американского писателя выражена в его поразительной способности передавать «абсурд, водворившийся в уме и управляющий им с ужасной логикой; истерию, сметающую волю; противоречие между нервами и умом человека, дошедшего до того, что боль он выражает хохотом».

В Эдгаре По Бодлера прельщала мистика тождественности — он был потрясен подобием между собственной жизнью и творчеством и жизнью и творчеством автора «Эвридики». Эдгар По стал зеркалом для Бодлера, вглядываясь в которое он пытался разобраться в самом себе.

По становится как бы изображением самого Бодлера, но только в прошлом, превращается в своего рода Иоанна Крестителя при этом прóклятом Христе. Бодлер склоняется над глубинами лет, над далекой, презираемой им Америкой и в мутных водах прошедшего вдруг узнает собственное отражение. Вот что он есть . В мгновение ока его существование освящается. От Бодлера в данном случае он отличается тем, что не нуждается в многочисленном братстве художников (хотя его стихотворение «Маяки» весьма напоминает список членов духовного содружества, к которому он себя причисляет).

Достаточно прочесть знаменитую молитву из «Фейерверков», чтобы удостовериться в том, что отношения Бодлера и По также приобщают их к братству Святых:

«Каждое утро молиться Богу, вместилищу всей сущей силы и справедливости, и моим заступникам — отцу, Мариетте и По» .

Да, их многое объединяет: жизненная трагедия, тяготы борьбы за существование, безумные и пагубные страсти, драматическое мировоззрение, музыкальность лирики, вдохновенный труд. Они оба — потрясенные , у обоих главный герой — ностальгия. И там, и здесь — душевные страдания, стресс, трагедия, смерть.

«Элеонора», «Лигейя», «Морелла» Эдгара По — всё это введения к Бодлеру, чей главный мотив: хрупкость прекрасного, не приспособленного и не способного выжить в грубом земном мире… В «Человеке толпы» вполне в бодлеровском (даже джойсовском) духе показана отчужденность личности от аморфной и косной массы.

Бодлер и Эдгар По взаимно обмениваются ценностями. Один дает другому то, что у него есть, и берет то, чего у него нет. По дает тому целую систему новых и глубоких мыслей. Он просвещает, оплодотворяет его, предопределяет его мнение по целому ряду вопросов: философии композиции, теории искусственного понимания и отрицания современного, важности исключительного и некой необычности, аристократической позы, мистицизма, вкуса к элегантности и к точности, даже к политике… Бодлер весь этим насыщен, вдохновлен, углублен.

Но в обмен на эти блага Бодлер дает мысли По бесконечную широту. Он протягивает ее будущему. Это — протяженность, которая видоизменяет поэта в самом себе, по великому стиху Малларме («И вот, таким в себе, его меняет Вечность…»), это — работа, это — переводы, это — предисловия Бодлера, которые раскрывают его и утверждают его место в тени злосчастного По.

Чем же обязана поэзия Бодлера открытию произведений Эдгара По? Речь не идет о заимствованиях — не будем говорить воспроизведениях — отдельных «цветов зла», речь идет о стержневой идее, о двигателе искусства Бодлера. «Поэтический принцип» Эдгара По Шарль Бодлер, глубоко захваченный этой работой, воспринимал как собственное свое достояние.

Человек не может не присвоить себе то, что кажется ему с такой точностью созданным для него и на что, себе вопреки, он смотрит как на созданное им самим … Он неудержимо стремился овладеть тем, что пришлось столь впору его личности; да и сам язык смешивает в понятии «благо» то, что заимствовано кем-нибудь и вполне его удовлетворяет, с тем, что составляет собственность этого кого-нибудь.