Игорь Гарин - Непризнанные гении

До конца своей короткой жизни Симона Вейль была поглощена изучением идей Христа, стараясь строго следовать Его заветам. Не принадлежа церкви, но став горячей сторонницей Иисуса Христа (1938), Симона Вейль унаследовала критицизм Сёрена Киркегора, противостоящего закату христианской церкви экстатической критикой ее непотребств: «Церковь, как социальный институт, вызывает у меня страх, внушает мне страх».

Ее обращение не было одномоментным — скорее духовным процессом, начавшимся в 1937 году в маленькой романской часовне XII века Santa Maria della Angeli в Ассизи, где часто молился святой Франциск, и продолжившимся в Солесме, где, по ее словам, она поняла «как можно через несчастье полюбить божественную любовь».

Вот ее собственное описание произошедшего тогда с ней. Ее часто мучили нестерпимые головные боли, и, борясь с ними, она, как молитву, читала стихотворение «Любовь», «напрягая внимание и всей душой пытаясь разделить заключенную в них нежность». Во время одного такого чтения на Страстной неделе «Сам Христос снизошел ко мне, и я оказалась захваченной Им раз и навсегда»:

«Рассуждая о неразрешимости проблемы Бога, я не предвидела возможности реального контакта, встречи лицом к лицу, здесь на земле, человека с Богом. Я слышала туманные разговоры о подобных вещах, но никогда им не верила. Истории явлений в Fioretti меня скорее отталкивали, так же как и чудеса в Евангелиях. Притом в этой внезапной захваченности Христом никак не участвовали ни чувства, ни воображение; я просто почувствовала через страдание присутствие любви, подобной той, что читается в улыбке на любимом лице».

В «Духовной автобиографии» Симона так описывает обращение к христианству: «В то время мои душа и тело были разбиты в кусочки. Соприкосновение с несчастьем убило мою юность… И я поняла, что христианство — это, прежде всего, религия рабов, что рабы не могут не быть христианами, и я в том числе».

Однако креститься Симона Вейль не стала: ей казалось высшей несправедливостью то, что, согласно церковной догме, лишь христиан ждет спасение. А как же другие? Те, кто страдает и мучается в этой юдоли слез за пределами церкви?! И она приняла тяжкое решение остаться в «несчастье нецерковности», желая разделить его с другими нехристианами:

«Католическая "среда" с готовностью примет всякого, кто пожелает присоединиться к ней. Но я не хочу, чтобы среда меня принимала, не хочу жить в среде, где говорят "мы", не хочу стать частью этого "мы". Я не хочу чувствовать себя дома ни в одной человеческой "среде"», — писала Симона Вейль отцу Перрену.

С. Вейль видела свое призвание в том, чтобы доказать, что можно быть христианкой вне церкви. Ее жизненное решение принятия Христа вне крещения и церкви было продиктовано, с одной стороны, чувством личной избранности и послушания Богу (который захотел, чтобы она всю жизнь оставалась «у врат царства»), и, с другой, — неприятием обрядовой стороны религии и карательной силы церкви, направленной против еретиков.

Будучи иудейкой, так и не принявшей христианство, она пережила опыт мистического просветления и много времени провела в бенедиктинской обители, дабы выразить свое восторженное отношение к идеям и жизненной практике Иисуса Христа, разделяя с монахами все аскетические требования, кроме христианских таинств. Она демонстративно держалась еврейства, пока продолжались гитлеровские гонения на евреев.

Одно можно сказать о ней в христианских терминах: заслышав зов нового страдания, который она принимала своей верой как зов Христа — «Иди за Мной!», — она никогда не жалела себя и не уподоблялась тем персонажам из притчи (Евангелие от Луки, 14,16–20), что отказываются идти на зов Бога, потому что один купил землю, другой волов, а третий как раз вступил в брак. У нее не было ни земли, ни волов, ни брака — ничего, кроме несговорчивой совести. Кроме неразделенной воли к абсолютному.

В 1940 году, когда немцы вошли во Францию, Симона вместе с родителями бежала из Парижа в Марсель, где ее работа на ферме станет еще одной попыткой почувствовать на себе все тяготы ручного труда,

В 1942 году семье Вейль удалось выбраться из Франции в Нью-Йорк, однако Симона не могла пассивно наблюдать из-за океана, как французы, рискуя жизнью, участвуют в Сопротивлении. Она тайно вернулась на родину, стала членом освободительного комитета Шарля де Голля, распространяла запрещенную литературу, расклеивала антифашистские листовки, выразила желание служить своей родине с оружием в руках.

Позже Симону переправили в Англию, где она присоединилась к комитету «Свободная Франция», созданному де Голлем. Она активно участвовала в борьбе антифашистского сопротивления, готовила для «Свободной Франции» радиопередачи, хотя во многом и не разделяла убеждения де Голля.

Положив жизнь на борьбу с гитлеризмом, Симона Вейль высказывала столь жестокие укоризны французскому самодовольству и еврейскому высокомерию, каких убоялись бы галлофобы и юдофобы. Одержимая максималистской совестливостью, она вообще не страшилась горьких истин, потому что чувствовала себя причастной правде Божией, сама вершила суд над самой собой. «Совесть, как соль, как йод, — для ран мука, но и единственная защита от гниения».

Симона Вейль всегда отдавала предпочтение обязанностям, а не правам — даже Декларации Прав Человека противопоставила Декларацию Обязанностей Человека. Ведь онтологически обязанности первичнее прав: если права не соблюдают, их просто нет; но если не выполняют обязанности, они остаются такими же реальными и неумолимыми.

Блестящую и глубокую характеристику Симоне Вейль дал мой любимый поэт Томас Стернз Элиот: «Симона Вейль имела задатки святости… Потенциальный святой может быть очень трудной личностью; подозреваю, что Симоне Вейль случалось бывать непереносимой. То тут, то там тебя задевает контраст между почти сверхчеловеческим смирением — и тем, что легко принять за оскорбительное высокомерие».

Ее жизнь завершилась тоже тяжелой работой в лондонском штабе французского Сопротивления: готовясь к нелегальной высадке на оккупированной территории, французская подвижница жестко сокращала свой ежедневный рацион до уровня пайка, назначенному немцами населению оккупированной Франции, дабы не иметь преимуществ перед соотечественниками, томившимися в условиях фашистской оккупации. Это привело ее к преждевременной смерти в лондонском предместье от длительного недоедания и сердечной недостаточности, осложненной нажитым туберкулезом. До могилы ее провожали всего восемь человек.

В одном из последних писем родным она писала: «В этом мире только те, кто доведен до предела униженности, ниже бродяг и побирушек, кто не имеет не только положения в обществе, но судом всех и каждого лишен даже элементарного человеческого достоинства, разума, — только такие существа могут сказать правду. Все остальные лгут».