Игорь Гарин - Непризнанные гении

Считая всех людей братьями, она глубоко понимала бессмысленность всякого национализма и фактически предвидела Объединенную Европу как прообраз будущего мироустройства.

Не состоя в литературных группах, партиях или движениях, будучи одинокой и принадлежащей скорее будущему, чем настоящему, Симона Вейль испытывала потребность в абсолютной искренности, откровенности, правде. Ее не смущало ни еретичество, ни мнение единоверцев, ни опасность «отлучения». Ее взыскующий ум легко преодолевал социальный консерватизм, общественную и религиозную дремучесть и застарелые предрассудки.

Ее выводили из себя железная необходимость причин и следствий, единство противоположностей, идея прогресса, маскировка и лицемерие «поборников разума»: «Противоречие — опора запредельного», — говорила Симона Вейль. «Невозможность — врата в сверхприродное. Наше дело — в них стучаться. А открывает кто-то другой».

Вместе с тем, как женщина, С. Вейль была чужда холодного интеллектуализма, поэтому ее творчество ближе к мистицизму, чем к философии. Будучи универсальной личностью, мыслителем от Бога, обладая редким даром эмпатии, она писала прекрасным языком, четко и ясно, порой дерзко. Поэтому ее произведения трогают до глубины души и не имеют тенденции к старению.

Порой бескомпромиссная в суждениях, Симона Вейль беспощадно доводит мысль до сурового и безжалостного конца, столь неприемлемого для бесстрастных «искателей истины», в этом она напоминает мне яростные обличения таких художников, как Беккет, Ионеско, Жене, Жарри, Витрак, Адамов, Симпсон, Пинтер…

Бескомпромиссная мысль Симоны Вейль выражается не только в уникальной силе, но и в удивительной нравственной напряженности. Не случайно ее называли совестью эпохи, а главной темой ее работ стал человек страдающий, отвергнутый перед Богом.

Здесь важно подчеркнуть, что многие формы современной философской мысли были разработаны еще античными философами и теологами Средневековья, которые стремились понять и оправдать мучения невинного, найти надежную теологическую или метафизическую опору теодицее, определить, надлежит ли терпеть или бороться, узнать, действительно ли перевешивает единственная слеза ребенка всё остальное.

Воспитанная на классических греческих образцах, Симона Вейль видела в Платоне («Моисее греков») поводыря в обетованную землю Христа. За исключением Аристотеля («дурного дерева, давшего дурной плод»), она ценила греческую мысль за «божественное воспитание души».

Аристотелю и Декарту С. Вейль отказала в мудрости, потому что духовности и божественной истине те предпочли дискурс, логику, законы материального мира. Мудрость, считала она, вообще пришла к концу вместе с рационализмом, и вернуться к ней можно, лишь «выведя мысль за пределы материального мира», повернувшись от науки разума к неисчерпемой науке души. И тогда «единство существующего в этой вселенной порядка заявило бы о себе со всей неотразимой ясностью».

Важнейшей категорией философии Вейль является «желание», даже «желание желать», которое она называла искрой божественного в человеке, имея в виду, что необходимо не обладать верой, не обладать Богом, а иметь желание желать Его. Без этого невозможно достойное существование: «Бог есть, поскольку я его желаю, но мое желание никогда не может сделать Его ближе». Именно эта удаленность Бога от человека или даже Его отсутствие и есть высший знак чистоты любви: наша любовь безнадежна. Как античная Антигона, она знает, что не найдет ни правды, ни покоя, знает, что не добьется того, чего должна добиться, но не может этого не делать. Эта жажда Абсолюта онтологически мистична и выходит за пределы любой логики.

Здесь рациональный подход просто невозможен: вера, любовь, желание имеют смысл исключительно в свете благодати, утешение нельзя облекать в логические формы, духовные движения души важнее любых доводов разума, ибо причащаться таинствам следует исключительно по «повелению свыше».

И только свет благодати приходит сверху и неоткуда, дается как дар, но он прорывает этот закон тяжести. Любовь — не утешение, а свет. И вот этот свет, свет благодати, настолько присутствует во всей ее мысли, что это дает что-то большее, чем утешение.

Хочу чуть подробнее остановиться на теологии Симоны Вейль, точнее на ее понимании истинного христианства.

Вклад Симоны Вейль в историю христианства я усматриваю в противопоставлении делам и непотребствам церкви истинных идей Христа, возрождение всего «убитого» церковью, продолжение христианства при том уходе Бога, который состоялся в ХХ веке. Как сказал Олег Аронсон в передаче радио «Свобода»: «Симона Вейль своими текстами и своей жизнью в каком-то смысле показала, как возможно продолжение христианства в эпоху безбожия».

Фактически она имела в виду не современное пораженное всеми недугами христианство, но постхристианский мир нового сознания, с которым чувствовала свою нерасторжимую связь и ответственность за него. Для меня, как и для Симоны Вейль, церковь — не организация под властью Римского понтифика, но воплощение жизни Христовой в каждой человеческой личности.

Как и Станислав Гроф, я убежден в том, что глубокие мистические переживания не имеют конфессиональной окраски, тогда как церковный догматизм упирает как раз на межконфессиональные различия и порождает враждебность и противоборство. В этом причина неприятия духовных исканий Симоны Вейль религиозными «стражами» как от христианства, так и от иудаизма.

В «Письме клирику» она заявила, что именно церковь положила начало тоталитаризму и несет свою долю ответственности за современные события: «Тоталитарные партии сложились по закону действия механизма, аналогичного церковному применению анафемы». Религиозные догмы лишь умаляют веру человека, тогда как свобода ее укрепляет. Власть церкви «безусловно зла, когда она препятствует мышлению в исследовании таких истин, которые ему свойственны, использовать с полной свободой свет, разливающийся в душе, когда она созерцает с любовью». «Везде, где удушается мысль — там индивидуальность подавляется социальным организмом, который имеет тенденцию стать тоталитарным».

Вейль упрекала христианство за ортодоксию, борьбу с язычеством и еретичеством, за уклонение от заветов Христа. Каждый народ заключает свой собственный Завет с Богом, и подлинное христианство должно не отвергать, но исполнять все эти заветы, стать Новым Заветом всех прежних договоров с Богом.

Критикуя церковь, страшась ее как социального института, говоря, что она не может войти в церковь, потому что она кого-то исключает, она способствовала ее модернизации, возвращению в нее духа Христа.