Игорь Гарин - Непризнанные гении

[Бог] — не что иное, как тишина без сущности. В ней нет ничего, что могло бы быть. Это вечный покой, бездна без начала и конца. Это не цель и не место, и здесь ничего не найти, даже если искать. Глаза этой бездны есть наши глаза, и она является зеркалом самой себя. Она лишена всякого облика, равно присутствия света и тьмы, это не что иное, как магическая воля, которую мы не должны испытывать, ибо она приведет нас в замешательство. Посредством этой воли понимаем мы и основание Божества, которое не имеет начала, кроме послушной немоты, ибо оно вне природы.

Бога нельзя мыслить иначе, пишет Я. Бёме, «чем в качестве самого глубинного основания всех вещей». «Он не может быть определен до конца, даже если мы охватим взглядом всё сотворенное Им».

Бог Я. Бёме — един, «ибо Бог святого мира и Бог мрачного мира — это не два бога. Есть единственный Бог. Он сам и есть всё живое». Бёме не принял пантеизма Спинозы (Deus sive Natura), ибо всё произошло от одного корня, который и есть Бог.

Якоб Бёме создал учение о трех началах Божественного Существа или трех сосуществующих мирах — вечном мире тьмы, в котором полыхает черный огонь преисподней, мире ангелов (света и любви) и временном видимом мире, происходящем из двух указанных и отражающем их. Великая тайна или Mysterium Magnum (заглавие одной из книг Бёме) проистекает от двух первых начал и охватывает видимый тварный мир. Великая тайна — вечная природа, мать всех живых существ, еще не сформированная материя. Вслед за Парацельсом и Вейгелем Бёме видел в первичной материи первоисток жизни, в свою очередь проистекающий из божественного небытия. Процесс творения и развития видимого мира — Божественная Игра («дабы Небытию было над чем работать и во что играть»). В непроявленной массе первоматерии Бог соединил и противопоставил элементы таким образом, чтобы «Великая тайна перешла к химической делимости» и «невидимое духовное сделалось видимым во времени и через время».

Э. Хирш считал Я. Бёме высшим пунктом духовного движения, проистекавшего из Реформации Лютера. Действительно, Якоб Бёме — важнейшее соединительное звено в ряду мыслителей и мистиков от Экхарта до Бубера. «Он связал идеи Экхарта, Николая Кузанского, Парацельса и Лютера и оформил их в единую теософию, которая стала восприниматься в целом в качестве специфически немецкого вклада в историю мысли».

Почти все исследователи творчества Бёме подчеркивают жар его души и поэтичность его творчества в совокупности с волей, с которой он стремился к Богу.

Страстное слово Я. Бёме, призывающее к внутренней трансформации, пламенной любви, пробуждению от летаргического сна животной жизни, реформированию закосневшей церкви, не мог быть не услышан. Свидетельствует Э. Хирш:

«Мощь и глубина его духа… оказали огромное влияние на всех тех, кто был охвачен религиозным беспокойством, кто пытался выйти за пределы церкви и церковного пиетизма в нашу эпоху. С точки зрения истории теологии его можно считать отцом радикального пиетизма».

Духовный, мистический и религиозный опыт Европы XVII–XVIII веков во многом формировался под влиянием гёрлицкого философа — малоизвестного при жизни сапожника, ставшего писателем и философом в течение одной ночи. Даже эпоха Просвещения и рационализм, Декарт, Лейбниц и Ньютон считались с Бёме как с высоким собеседником. Еще в годы ученичества Исаак Ньютон обратил внимание на «тевтонского философа», учащего «слышать» голос Библии, видящего в писательстве род служения Богу и людям. Существует целый ряд работ, свидетельствующих о воздействии идей неизвестного при жизни гёрлицкого сапожника на выработку концепции гравитации:

Ньютон, большой философ, необходимым образом должен был тщательно исследовать творчество Якоба Бёме, потому что в своем учении о тяготении он именно у него нашел свой первый материал.

Джон Мильтон и Уильям Блейк претворили многие идеи Я. Бёме в собственном поэтическом творчестве. В Англии почитатели Я. Бёме создали общину «филадельфов» во главе с доктором Д. Пордейджем и миссис Д. Лид. Поэты и мыслители немецкого романтизма (Тик, Новалис, Шеллинг, Баадер и др.) воспринимали «гёрлицкого мужика» как носителя тайного знания и герольда «Нового царства». Воспевая провозвестника «Утренней Зари», Новалис в посвященном Людвигу Тику стихотворении писал:

В крестном отце германского ренессанса Франце Баадере Август Шлегель увидал «воскресшего Бёме». Действительно, познакомившись с работами «старого сапожника», знаменитый мюнхенский теолог почти полностью отошел от мыслительного мира Фихте и Канта, объявив себя исполнителем завещания Якоба Бёме. Он счел исполненными все пророческие указания Гёрлицкого мистика о всеобщем обновлении человеческого духа (Реформации).

Приверженцем Я. Бёме объявил себя также Ф. Шеллинг, в своей «Философии откровения» воздвигший настоящий памятник «чудо-человеку»:

«Нельзя не сказать о Якобе Бёме, что он в истории человечества своего рода чудо, и чудо прежде всего в истории немецкого духа. Если когда-нибудь удастся забыть, какие сокровища духа и сердца лежат в глубинах природы немцев, достаточно будет вспомнить о нем, который, вопреки вульгарно-психологическому объяснению, был по-своему настолько же возвышен, насколько немыслимо объяснить мифологию из обычной психологии. Как и мифология, так и Якоб Бёме с его рождением Бога, таким, каким он описывает его нам, превосходит все научные системы новейшей философии».

Свидетельствует Г. Вер:

«В историю воздействия идей Бёме помимо Шеллинга и романтиков необходимо включить прежде всего Гегеля и Гёте. Если Бёме говорит о «времени и вечности» , о «внешнем и внутреннем духовном мире» , точнее — о вечности во времени или же о духовном мире во внешнем мире, то для Гегеля — это «абсолютное», которое обеспечивает идентичность субъекта и объекта, мышления и бытия».

Гегель в «Лекциях по истории философии» писал: «Основная его (первого немецкого философа) идея — это стремление сохранить всё в абсолютном единстве: абсолютное Божественное Единство и единение всех противоположностей в Боге».

Учение Гёте о метаморфозах также формировалось под влиянием идей Я. Бёме о сигнатурах:

Конечно, Гёте не нуждался в непосредственном литературном побуждении. Свое понимание природы он извлек не из книг, но скорее из той «книги», которую он, подобно Бёме, видел в самой природе и в которой он читал глазами Духа. То, что Бёме оформил как учение о сигнатурах и о трех принципах, поэт назвал учением о метаморфозах. Оба не располагали склонностью к блеклым мыслительным абстракциям. Оба они были людьми зрения. Наглядно на основе собственного опыта Гёте смог в феноменах увидеть «прафеномены», в преображении облика растений — «прарастение» как творческую духовно-физическую сущность. Теоретически они близки друг другу. Вместе с тем к духовным потомкам «тевтонского философа» принадлежат все те, кто, наследуя Гёте в пределах среднеевропейского гётеанства как культурного движения, полагали возможным прийти «к познанию действительности через Бога» (Рудольф Штейнер), даже в том случае, если сами представители такой познавательной ориентации не были в полной ясности относительно своих духовных предков.