Игорь Гарин - Непризнанные гении

Такая была эпоха: вера в спасительную силу знания не обходила даже Благословенных. Барух-Бенедикт верил в то, что знание способно укротить чувство, сделав его наименьшей частью души, и в то, что можно математически обосновать не только этику, но и авторитет церкви (он приглашал Бурга осуществить эту идею).

Однажды у него спросили: откуда он знает, что его философия истинна. Оттуда же, ответил он, откуда известно, что сумма углов в треугольнике равна двум прямым.

«Опьяненный логикой мира, он дал логику без мира».

Это не совсем так. При всем своем пиетете к разуму, он не преувеличивал власть интеллекта над страстями, которую так упорно отстаивало Возрождение. Рационализм Спинозы представляется мне рационализмом с человеческим лицом. Вопреки математической форме изложения своих идей, он был весьма далек не только от математических методов, но и от логики.

Хотя он полагал, что можно окончательно и абсолютно познать мир и что он сам уже близок к этой цели, знание было для него благодатью (beatitudo), спускающейся с небес. Эту благодатную вершину знания Барух Спиноза именовал scientia intuitiva, а чувство, вызванное интуитивным озарением, — высшим счастьем, которое и есть любовь к Богу.

В духе времени прославляя ясность и отчетливость, Спиноза, как и Паскаль, в глубине души благоговейно чтит сокровенность бытия, вечность и тайну, да и на мир смотрит исключительно sub specie aeternitatis [63] С позиции вечности (латин.) . Вся его философия — не голос разума, но выражение глубины переживаний со всеми их противоречиями, смутностью и свободой. Согласно его учению, рассудок поднимается лишь до познания атрибутов и только интуиция — до постижения сущности вещей.

Вопреки всем этим оговоркам, именно этот великий педант наиболее последовательно и настойчиво навязывал миру логику: «Порядок и связь идей те же, что порядок и связь вещей». Уже был Фома Аквинский, логически «обосновавший» бытие Бога, уже существовала великая сатира Рабле, не выхолащивающая человека, а открывающая в нем неимоверные бездны, только недавно умерли Шекспир, Сакс и Ронсар, рядом, всего за проливом, уже творил С. Батлер, уже родился Джонатан Свифт, а Барух Спиноза своими леммами и теоремами все еще возводил здание своей «Этики».

«Постараемся же хорошо мыслить: вот основа нравственности».

И все же не всё так просто: разве не величайшим достижением Баруха Спинозы, на которое до сих пор обращали мало внимания, было предвосхищение теоремы Гёделя о неполноте логики? Дословно так: «Наши мысли или идеи как бы отрывочны или неполны».

Другим его достижением было предчувствие лингвистического анализа. Б. Спиноза призывал к осторожному и критическому отношению к словесному материалу во избежание ошибок, возникающих от неправильного употребления слов. Большинство философских разногласий, говорил он уже словами Витгенштейна, возникает или вследствие неправильного выражения своих мыслей, или неверного истолкования чужих.

Именно Спинозе принадлежит формула: «Всякое определение есть отрицание», восхищавшая многих философов и трансформированная Гегелем в «Дух — это негативное».

Множество атрибутов Спинозы — это перспективы видения субстанции с различных точек зрения. Отсюда — преемственность смены плоскостей рассмотрения Павла Флоренского и систематического плюрализма Майерса от атрибутов Спинозы.

Для Спинозы человеческие тела представляют собой сложные индивидуумы, отдельные элементы которых также индивидуальны и определяются не по субстанции, а по виду движения. «Тела различаются между собой по своему движению и покою, быстроте и медленности, а не по субстанции».

Спиноза трансцендирует не позицию отдельного субъекта, наблюдающего движение (в его «Этике» мы не находим чистого «я мыслю»), он трансцендирует само движение, пытаясь мыслить тело через движение, в зависимости от быстроты или медленности, которые оно может демонстрировать.

В отличие от Бэкона, Спиноза считал чувственные идеи смутными и многократно подчеркивал неприемлемость и недостаточность сенсуализма и эмпирики. Достоверные истины всегда устанавливаются интеллектуально, до опыта, априори, и лишь затем проверяются практикой. 23-я теорема второй части «Этики» гласит: «Душа познает самое себя лишь постольку, поскольку она воспринимает идеи испытываемых телом впечатлений. Знание обязано своим происхождением исключительно уму, все прочее — недостоверно».

Впрочем, строя «Этику» по образу и подобию эвклидовой геометрии, Спиноза, как это не удивительно для столь мощного ума, предостерегавшего об опасности неправильного употребления слов, как бы забывает о том, что строгость геометрических построений связана с однозначностью понятий и что вне математики, а иногда и внутри нее эта однозначность исчезает. Чем дальше он движется, тем чаще вынужден отказываться от видимости геометрии, прибегать к бесчисленным новым схолиям, предуведомлениям и прибавлениям, в которых (а не в логических построениях) и содержатся основные его идеи. В целом же «геометрический способ», не обеспечивая достоверности и даже логичности «Этики», лишь затрудняет ее чтение.

Придерживаясь геометрических идеалов, Спиноза и красоту относил к числу случайных вещей, которым мы придаем ценность волей. Просто удивительно, что замечательные исследования Библии как произведения искусства осуществлял тот же человек, который заявлял, что искусство его не интересует.

Он сделал культ из необходимости — из той необходимости, о которой Питт говорил: «Необходимость — отговорка тиранов и религия рабов». Хотя ему никогда не нужно было выдавливать из себя раба, конкретный человек мало его интересовал. Он был слишком предан опасной идее «человека вообще». Колеблющихся он называл буридановыми ослами. И хотя он видел, что воля простирается дальше, чем разум, тем не менее, полностью доверялся последнему, поскольку тот предпочитал ничего не делать, чем делать то, из чего неизвестно что получится.

Но он не был бы Барухом Спинозой, если бы при апологии разума не понимал того обстоятельства, что истинный источник действия человека человеком не осознан — кстати, до Фрейда оставалось еще 250 лет.

Он не был бы Спинозой, если бы не чувствовал, в какую пропасть толкает человека его время, уже начавшее работать на просвещенческую идею человеческого суверенитета. Отсюда его утверждение о целостности мира и иллюзорности отъединения человека от мира. Высшую мудрость и истину он видел в сознательном преодолении этой иллюзии и в воссоединении отступника с божественно-разумным мировым целым. Видимо, подсознательно чувствовал и страшился результатов начатой работы.