Игорь Гарин - Непризнанные гении

Величайший христианский визионер и модернист своего времени, Уильям Блейк, «человек без маски», как звал его Л. Полмер, отличался интеллектуальной храбростью де Сада, Ницше, Фрейда и Джойса. К нему восходит шопенгауэровская этика, образность Йитса, Паунда и Элиота, мистический оккультизм Уилсона.

Только в ХХ веке европейские символисты увидели в Уильяме Блейке своего праотца. Йитс и Эллис отдали свой долг прародителю изданием первого собрания его сочинений. Шпенглер широко пользовался его космизмом, а В. П. Виткат и Кэтлин Рейн находили у него «проницательность психолога школы Фрейда или Юнга». Уже в наше время бессознательными блейкистами называли Ницше, Батлера и Уайльда.

Мощь таланта этого несчастного визионера, необузданность его воображения, мифологичность его мировоззрения, мистическая игра его фантазии позволили У. Блейку не просто прозреть грядущие судьбы народов, но и предвосхитить грядущую культуру: символизм и сюрреализм, чистое искусство и автоматическое письмо, «Озарения» А. Рембо и «Бесплодную землю» Т. С. Элиота, зашифрованность Р. Шара и экспрессию Э. Паунда, мерцание М. Метерлинка и тоску Т. Тзары, философский верлибр Г. Аполлинера и версет П. Клоделя, метафоричность А. Бретона и космичность В. Ларбо, очищение П. Ж. Жува и познание смерти И. Бонфуа, гиперреализм А. Бёклина и С. Дали, П. Клее и Ж. Брака, изощренность Сен-Жон Перса и П. Реверди.

Попытки представить его английским якобинцем или радикальным реформатором вздорны: хотя одно время он был близок к Пейну и, возможно, эпатировал окружающих фригийским колпаком, но восторги по поводу конца тирании быстро кончились с кровавым французским террором. По своей натуре он являл не столько огненного Орка, сколько навечно прикованного к своей скале страдальца, взыскующего добра и сознающего его эфемерность.

Его Христос не был революционером, каким его видел Каифа, а его Иерусалим не был свободой, как ее понимало Просвещение. Уильям Блейк знал левеллеров и либертинов и, судя по всему, не особенно переживал за судьбу якобинцев эпохи Кромвеля. Его гениальная утопия — «Иерусалим» — полностью лишена революционной ненависти. Позже в лаконичной графике «Врат рая» и «Хочу!» мы увидим не столько пародию на безмерность человеческих стремлений, сколько гротескный портрет «якобинцев», покусившихся на Луну.

Да и мог ли быть социальным реформатором человек, столь чуждый рационализма? Его духу претила рассудочная расчетливость Просвещения. Локк, Ньютон, Вольтер неприятны ему именно тем, что поставили свой талант на службу рассудку. Локк был для него символом эгоизма, Бэкона он считал презренным глупцом, думающим лишь о маммоне. В механической ньютоновской философии Блейк, как и Колридж, видел только философию смерти.

Разум для Блейка — потенциальное воплощение Зла, вращающегося в порочном круге. С проницательностью пророка Блейк ставит отца физики рядом с Юрайзеном. Упорядоченный космос пугает его грядущей механизацией жизни, вытекающей из уравнений. В выразительном рисунке «Ньютон» перед нами пассивный созерцатель крошечной сферки, куда заключен он сам со своими тригонометрическими выкладками и чертежами. Вокруг этого малого света — темное, грозное, неведомое, необъятное пространство…

Машина, считал Блейк, уничтожает человечность. Символами угнетения и произвола на гравюрах художника становятся пылающие горны, зубчатые колеса и шестерни, перемалывающие человека, станки, на которых ткут материю человеческих жизней…

Нападки на Ньютона, которыми пестрят пророчества Блейка, резко меняются констатацией его величия в поэме «Европа», где именно творец новой космогонии сзывает поколения на Страшный суд:

Чем объяснить такой поворот? Я полагаю, «поворотом» самого Ньютона, предпочевшего физике мистику, сменившему формулы на комментарии к Библии и Апокалипсису.

Главные объекты нападок Блейка — Бэкон и Локк, философы-рационалисты, схематизировавшие человека, природу и искусство. Дьявольскими представляются Блейку атеистические идеи бэконовских «Опытов», его утопические проекты обужения жизни. Фигура Юрайзена во многом навеяна бэконовским абсолютизмом, той дьявольщиной, которую Блейк узрел сквозь лицемерную филантропию лорда-канцлера, угодливого царедворца и автора Республики Разума по совместительству. В отличие от большинства современников, Блейк ясно видел пропасть, лежащую между фальшью отцов Просвещения и гнусностью и грязными махинациями их практики. Годы канцлерства Бэкона, как известно, совпали с позорным царствованием Якова I, с интриганством, казнокрадством, цинизмом, подозрительностью, политическими гонениями, всесилием фаворитов и выскочек, продажей должностей и титулов; все это особенно пикантно выглядит на фоне «Новой Атлантиды»…

Блейк неистовствовал, читая Бэкона: «Не беспокойся о метафизике. Не будет никакой метафизики после обретения истинной физики, за пределами которой нет ничего, кроме божественного». Он не верил в религиозность политического хамелеона: его единственный ответ на фразу Бэкона: «Религия — главное средство связи человеческого общества» — «Лжешь, дьявол!..» Блейк уличал Бэкона в атеизме, «притворно возражающем против атеизма».

Человеческий опыт — отнюдь не плод чистого разума или логики, он приобретается погружением человека в самую гущу бытия, в вихре и грозе, в радости и горе, в жизни и смерти:

…Какова цена опыта? Купит ли его человек за песню,

Или мудрость — за пляску на улице? Нет, его покупают ценой

Всего, что имеет Человек, — его дома, жены и детей.

Мудрость продается на пустынном рынке, куда никто

не приходит:

И в увядших полях, где тщетно пашет крестьянин в поисках.

хлеба,

Легко торжествовать в солнечном свете лета,

И на сборе винограда, и петь на груженной зерном повозке.

Легко говорить огорченному о терпенье,

Проповедовать законы предусмотрительности бездомному

путнику.

Слушать зимой голодные крики ворон, —

Если красная кровь наполнена вином и мякотью барашка.

Легко смеяться над враждебными стихиями,

Слышать вой пса у зимней двери и рев быка на бойне;

Видеть Бога в каждом ветре и благословение в вихре;

Слушать звуки любви в грозе, разрушающей дом нашего врага;

Радоваться плевелам, покрывающим его поля, и болезням,

косящим его детей, —

Когда наши оливы и лозы поют и смеются вокруг наших дверей

И наши дети приносят плоды и цветы.

Тогда совершенно забыты вопли и горе, и раб, мелющий