Игорь Гарин - Непризнанные гении

Блейк сознавал собственное новаторство и роль в английском искусстве; в непризнанности он видел проявление социальной несправедливости и конформизма — того тотального процесса, который всегда выбрасывал модернистов на обочину культуры, чтобы дать путь «добродетельным ослам».

Новаторская эстетика Блейка — результат осознанного стремления создать собственную систему, извлечь красоту из воображения:

«Я должен создать свою собственную систему, или стать рабом чужой.

Я не знаю другого Евангелия, кроме свободы тела и духа проявлять божественное искусство воображения.

Вечное тело человека — это творческое воображение, это сам Бог, мы все — его части».

Блейк — противник канонических «правильностей», «сообразностей»:

Свобода, о которой постоянно пекся художник, выражала, среди прочего, освобождение от любых форм внешнего принуждения, в том числе от рифмы и ритма. Сам Блейк следующим образом обосновывал необходимость верлибра:

«Я считал монотонную каденцию необходимой частью стиха. Но я скоро нашел, что такая монотонность была бы не только странной, но прямо сковывающей, так же как рифма. Поэтому я создал разнообразие в каждой строке, как ударений, так и числа слогов».

Отказ от ритмики не снижал требовательности поэта к «материалу»: художественный метод Блейка соединял воедино вдохновение и тяжкий труд: с одной стороны, наитие рождало «по двадцать или более строк зараз», с другой — «каждое слово и каждая буква изучены и помещены на подобающее им место».

Поэтический гений, парящий в царстве Воображения, полноправно властвует над всем творчеством Блейка. Чистая духовность, свободная от оков рационализма и сухой догмы, была не только его творческим методом, но и образом мыслей, и внутренней сущностью, и той ипостасью, вне которой он не представлял своего существования. Видимо, в пристальном внимании к человеку, точнее, к самым тонким и непостижимым движениям человеческой души, и заложена непреходящая притягательность творчества Блейка. Он никогда не был поэтом «для всех» и не стремился к этому. Он писал для тех, кого, как и его самого, волновали тайны человеческого духа. Он свято верил в божественное предназначение поэта, в то, что вдохновение даровано свыше, верил в свою миссию Пророка, призванного открывать людям «очи, обращенные внутрь». И как ни тяжел, как ни темен оказался «духовный путь» глашатая новой религии, Уильям Блейк прошел его до конца, чтобы расчистить дорогу тем, кто пойдет следом. А итогом этого пути стали его произведения, призванные служить путеводной нитью грядущим путникам, которые дерзнут подняться из бездны мертвых, косных идей к высотам Воображения.

С Блейка начинается традиция безразличия к публике. Для истинного художника публики не существует, скажет спустя столетия О. Уайльд. Если С. Джонсон ориентировался на рядового читателя, а для Попа расположение публики было крайне важным, то Блейк и Шелли начинают поднимать аудиторию до собственного уровня. А вот Колридж уже открыто подчеркивал свое равнодушие к общественному мнению. Затем будут Джойс, Паунд, Элиот…

В век Просвещения — в пику ему — Блейк заговорил об эстетической мощи темных веков и готических форм. Это ему принадлежат знаменитые слова: все века равны.

Блейк многократно подчеркивал, что божественность разлита в мире, что каждый человек — частица Бога, что «Бог действует и существует только в живых существах или людях». Бог — это энергия, проявляющаяся в человеке, его производительная сила. В Христе Блейк ценил, прежде всего, нонконформиста, восставшего против религии отцов и карающего Бога, — человека, покинувшего родителей, оправдавшего блудницу, не соблюдающего субботу, силой изгнавшего книжников и фарисеев, создавшего собственную религию и умершего во имя человеческого достоинства.

Много сказано о пацифизме Блейка. Действительно, он не видел разницы между вражеским и собственным правительством, когда речь шла о завоевании мирового господства.

Человек не улучшается, причиняя боль другому. Государства не совершенствуются за счет чужеземцев.

Воинствующее государство никогда не создает искусства, оно будет грабить и разорять, и тащить, и копировать, и покупать, но не делать, не созидать.

Равнодушие публики Блейк воспринимал не как личную обиду, а как дефицит общественной культуры. Скромный и непритязательный, привыкший к бедности поэт видел в искусстве преобразующую силу, способную изменить к лучшему всю общественную жизнь. Он не убоялся громких слов «величайший долг по отношению к Родине», когда задумал свою персональную выставку, ибо считал себя таким преобразователем. Здесь сказалась не столько наивность или беспомощность в житейских делах, сколько непонимание собственной «несвоевременности». Все великие поэты и художники-модернисты, упреждающие свое время, всегда были обречены на безвестность и небрежение со стороны современников. Пророческий дар Блейка не подсказал ему, что все его попытки обновления искусства и переоценки ценностей изначально обречены на прижизненный провал. Естественно, это ждало и его персональную выставку, к которой он тщательно готовился. В единственной печатной рецензии художник назван «несчастным лунатиком», а каталог — ерундой. Выставку Блейка посетили лишь ближайшие друзья художника, а единственным покупателем стал Бэттс, приобретший две работы.

Годы между неудавшейся выставкой и созданием величайших иллюстраций к «Книге Иова» — время страшного отчаяния, о котором он сам признается в тетради для набросков. Все та же нищета, все то же нежелание делать что-либо ради выгоды (это тоже слова самого Блейка). В духе его диалектики отчаяние и счастье — всегда рядом, приблизительно в это же время он пишет: «Я хочу жить для искусства. Мне ничего не надо. Я совершенно счастлив».

В период с осени 1814 по декабрь 1816-го Блейк сделал 38 досок к «Гесиоду» Флаксмана, «Лаокоон» для «Энциклопедии» Риса и иллюстрации к статьям об оружии и скульптуре для этого же издания. Блейк стареет, а количество заказов уменьшается. Вместо заслуженной славы гения его все чаще зовут «безумцем» или «вдохновенным идиотом» — свидетельства полного неприятия эпохой. Позже, когда его поэтические и художественные идеи станут более доступными, Вордсворт ответит на эти обвинения: «Без сомнения, этот бедняк — безумец, но в его безумии есть нечто, что интересует меня больше, чем здравомыслие лорда Байрона и Вальтера Скотта».