Игорь Гарин - Непризнанные гении

Увлекшись идеей Линнела проиллюстрировать «Божественную комедию», Блейк, которому к этому времени исполнилось 67 лет, написал 102 акварели (69 рисунков к «Аду», 20 к «Чистилищу» 10 к «Раю» и еще три без указания номеров песен). Это самый большой из циклов, который он вообще выполнил. Рисунки потрясают своей экспрессией и выразительностью. Многие художники пытались иллюстрировать Данте (Синьорелли, Боттичелли, Кловио, Доре, Флаксман, Пенелли, Россетти, Шеффер, Уаттс, другие). Я не буду утверждать, что Блейк превзошел предшественников, но по интенсивности вложенного в рисунки чувства, внутренней сосредоточенности и диапазону используемых средств этот цикл не имеет себе равных. Годы лишь укрепили своеобразие таланта художника, глубину мысли, совершенство техники, четкость и пластичность линий, лаконичность и разнообразие композиций, своеобразие художественного языка.

Иллюстрации Блейка к «Книге Иова» и «Божественной комедии» Данте — вершина его художественного творчества. По словам Калверта, они превращают физическую истину в музыкальную. Это действительно симфония линии и цвета: «таинственный блеск сладостных, текучих, радужных тонов», единый ритм каждого цикла. Изо всех английских гравюр ХVIII века только произведения Блейка наиболее близки к современности: значительность каждого жеста, тщательный поиск индивидуальных черт, филигранность исполнения, выразительность, экспрессия…

Непонятый, непризнанный, осмеянный, несчастный, У. Блейк умер в нищете и был похоронен на общественные средства в безымянной могиле…

После смерти вдовы Блейка прежний друг поэта Тэтем сжег все оставшиеся у нее рисунки и сочинения — сто рукописных томов! — посчитав, что они вдохновлены дьяволом…

То ли природа, то ли женское воспитание наделили поэта мягкостью, смирением и деликатностью в уникальном сочетании с безудержным чувством правды. Благородный облик, огромные, умные, чуть печальные глаза, никаких признаков грядущей трагедии — таков портрет мечтательного юноши небесной красоты. Обостренная чувствительность, застенчивость, меланхоличность — таковы человеческие качества, первыми бросающиеся в глаза всем, знавшим его. А вот и его собственные слова о самом себе: «Я рос, как виноградная лоза, которую не подпирают палкой».

Мягкая волна белокурых волос, ниспадающая на ясный лоб музыканта; мечтательный взгляд, благородное чело, девическая застенчивость — в юношеском портрете Иоганна Христиана Фридриха Гёльдерлина есть что-то моцартовское. «Благопристойность и учтивость», — скажет Ф. Шиллер после первой встречи, не зная, сколь скоро учтивость застынет в судорожном напряжении, робость превратится в мизантропию, благопристойность — в подозрительность.

Он из плеяды тираноборцев, находящих свой удел под колесами бытия. Впрочем, ни болезненная хрупкость, ни беспомощность, ни обостренная чувствительность, ни утрата юношеской веры не поставят его на колени. Да, он сломается, но останется самим собой. Неосуществимость идеалов сведет его с ума, но не заставит отречься от них.

Каковы же эти идеалы? Ключевые слова Гёльдерлина — культура и жизнь. Человек — главный ускоритель мира, и главное призвание гения — приблизить мир к идеалу и тем украсить жизнь. Фридрих Гёльдерлин — брату Карлу:

«Моя любовь принадлежит человечеству, правда, не тому развращенному, рабски-покорному, косному, с которым мы слишком часто сталкиваемся даже в пределах самого ограниченного опыта. Но я люблю всё великое и прекрасное, что заложено даже в развращенном человеке. Я люблю человечество грядущих столетий. Ибо в том-то и заключаются мои заветные чаяния, моя вера, из которой я черпаю силы и бодрость, что наши внуки будут лучше нас, что свобода когда-нибудь непременно настанет. Мы живем в такое время, когда всё устремлено к лучшему будущему».

Или еще:

«Я слишком боюсь низменного и обыденного в действительной жизни. Я люблю грядущие века, поколения. Я люблю в искусстве человека предрасположение к высокому и прекрасному».

С юных лет Гёльдерлин был уверен в своем поэтическом призвании, но вместе с тем чувствовал себя неспособным разобраться в реальной действительности и жаловался на современный ему мир. В 1798 году он писал: «Очевидно, я слишком рано устремился вовне, слишком рано устремил взгляд к великому и, наверное, должен буду, покуда живу, за это расплачиваться; едва ли мне что-то вполне удастся, ибо я не позволил природе во мне вызреть в покое и непритязательной беззаботности… Я хотел бы жить искусством, к которому привязан душой, а должен что-то все время делать среди людей, которые мне часто обременительны до глубины души… Но ведь уж многие, рожденные быть поэтами, канули в небытие. Климат, в котором мы живем, не для поэтов. Поэтому из десятка подобных растений изредка расцветает одно».

Он постоянно возвращался к мысли о своей неприспособленности к миру: «В том, что я говорю и чем занимаюсь, я часто тем более неловок и несуразен, что я, как гуси, вязну плоскими лапами в современной воде и неспособен взлететь к небу Эллады».

Главная черта великого поэта — чистота, природность, если хотите, инфантильность. Гёльдерлин всегда мечтал вновь стать ребенком, чтобы слиться с природой, желал пожертвовать всем своим горьким знанием ради ее вечной гармонии: «О, если бы на мгновение почувствовать, что проникся ее спокойствием и красотой! Насколько дороже было это сейчас для меня, чем многолетние размышления, чем все испытания всеиспытующего человека!» Когда он говорит: я не знаю себя, и людей никогда не узнаю — это говорит ребенок, не пожелавший узнавать грязь…

Его рок был пострашнее судеб тех гениев, от которых близкие вечно чего-то требуют: карьеры, престижа, денег, могущества. Он знал, что в любой момент найдет приют в материнском доме. Мать глубоко переживала отказ сына от пасторства, его бесприютность, метания, богемность, но… что могла поделать бедная женщина с самым близким человеком… Робко пыталась она отвлечь его от поэзии. Она одновременно и верила в него, и боялась, не сделает ли его бездельником неведомая ей муза.

В одном из писем Гёльдерлин признается, что главная его беда — восковая мягкость, то, что меньше всего щадят в этом мире, то, что делает пребывание в нем чудовищно трудным, то, из чего слишком часто вырастает ненависть к нему.