Игорь Гарин - Непризнанные гении

В заключительных поэмах цикла Блейк окончательно отказывается от разрушительного бунтарства. Орка сменяет реформатор духа Мильтон. Ключевая идея «Иерусалима» — Вавилон современного порядка будет разрушен, но не мечом, а пророческим искусством. Красота спасет мир, — скажет много лет спустя Ф. М. Достоевский.

Пророчество — ключевое слово поэзии Блейка. Даже обилие религий он объясняет тем, что разные народы по-разному воспринимали дух пророчеств. «Пророческие книги» действительно полны пророчеств: порабощение человека машиной; сатанинские фабрики, изрыгающие пламя; грохочущие станки, на которых дочери Лоса ткут паутину человеческих судеб; гигантские прессы, выжимающие не виноградный сок, но кровь людей; колеса и шестерни, перемалывающие человека… «Машина действует разрушительно на человечество и на произведение искусства».

Как великий Мастер, он все сильнее ощущает сковывающее действие традиций, он отбрасывает композиционную четкость, рифму, ритм, связность…

Образы и символы Уильяма Блейка дополняют друг друга, его графика неотделима от его поэзия, они в равной мере насыщенны и эзотеричны — «означают все или ничего в зависимости от субъекта, который читает или видит…» Блейк — сложный поэт и живописец, потому-то до сих пор его понимают немногие. По словам Г. Дигби, Блейка слишком легко исказить, социологизировать, «сведя его труд к ординарному мирскому или политическому уровню, но это значило бы обессмыслить ту часть его, которая имеет наибольшую ценность». А наибольшую ценность имеет мистический символизм Блейка, его темные, сложные, причудливые мифологические образы, раскрытием которых и занимается блейковедение на протяжении более чем столетия.

Первыми это поняли прерафаэлиты, братья Россетти [74] Через двадцать лет после смерти Блейка Данте Габриэль Россетти, поэт и художник, наткнулся в Британском музее на никому уже не ведомую папку гравюр, и Блейк с этого момента вошел в бессмертие. и А. Д. Суинберн, «открывшие» великого духовидца через столетие после его рождения и много почерпнувшие у него. В этюде «Уильям Блейк» А. Д. Суинберн писал: «Блейк шествовал и трудился под другими небесами, на иной земле, чем земля и небо материального бытия».

Россетти и близкие ему литераторы — Александр Гилкрист, оставивший занятия историей искусства, чтобы написать первую большую биографию Блейка, поэт Алджернон Суинберн — были поражены и покорены оригинальностью открывшегося им мира. Яркость поэтических образов сразу позволяла почувствовать глаз живописца, мощная философская символика гравюр выдавала поэта, для которого образцом вдохновения служил Данте, а адресатом полемики Мильтон — и не меньше. Способность видеть небо в чашечке цветка, если процитировать блейковское четверостишие, которое вспоминают чаще всего, казалась неподражаемой.

Лирика Блейка насыщена аллегориями, афоризмами, многозначными символами, библейскими и мифологическими реминисценциями. В стремлении к предельной выразительности поэт вечности лаконичен и точен: «Без изящества исполнения деталей возвышенное не может существовать. Величие идей основано на определенности идей», — пишет он в заметках на «Рассуждения» Рейнольдса о законах искусства. Поэт вечности одновременно и поэт меры, сочетающий кипучую живую мысль с тончайшим художественным расчетом и совершенством исполнения. Эмоциональные всплески лишены ненужного «украшательства», обузданы выразительностью эпитетов и взыскательностью компоновки стиха. При этом приоритет всегда отдан не средствам, а цели: философскому или нравственному замыслу, положенному в основу стиха.

Образы Блейка могут показаться странными, необычными, но никогда не являются расплывчатыми (как, скажем, «галлюцинации» Колриджа). Блейк — поэт контрастов: пастель соседствует с четкостью линии, напластование смыслов — с четкостью мысли.

При внешней непритязательности, даже наивности многих стихов Блейка, он — трудный поэт, тайны которого все еще не раскрыты. Один из главных его секретов — сочетание в одном лице визионера, философа, художника и поэта. Эти четыре его ипостаси столь неразрывны, что пренебрежение любой из них делает интерпретацию его творчества однобокой или ущербной.

«Пророческие книги» часто напоминают изощренные криптограммы, написанные условным, нередко вычурным языком. Образы Блейка — даже, с первого взгляда, незамысловатые — при более пристальном рассмотрении оказываются изощренно многомерными, соответствуя сложнейшим извивам сознания, воображения, фантазии их творца.

«Пророческие книги» в чем-то повторятся в «Ночных песнях» Ф. Гёльдерлина, написанных на пороге безумия. Здесь тоже нечто орфически-демоническое: чистое вдохновение, экстаз прощания с рассудком.

Здесь, как и там, поэзия — магическое творчество под диктовку демона; здесь, как и там, за явным значением слов слух улавливает изначальный орфический звук, прорывающийся из иных сфер; здесь, как и там, чуждая жизни, неведающая рука творит собственное, новое небо над сияющими звездами, молниями духа, объятого хаосом, и рождает собственный миф. Поэзия и рисунок Блейка в сумерках души становятся пифической вестью: как жрица, опьяненная необычайными видениями над вещими парами дельфийского ущелья, судорожно бормочет слова глубин, так созидающий демон выбрасывает из погасшего кратера духа огненную лаву и сверкающие камни.

Судьба лишила прижизненной славы не только Блейка-поэта, но и Блейка-художника. Здесь следует иметь в виду, что перед нами не только единственный самобытный мастер резцовой гравюры Англии XVIII века, но и живописец, неоднократно выставлявший свои картины в Королевской академии. Живопись У. Блейка — предмет отдельного и обстоятельного разговора. Уже в живописи раннего Блейка перед нами большой мастер, в котором различимы черты будущего эпического художника, иллюстрировавшего Данте. Но… на всех выставках в Королевской академии 1780, 1784, 1785, 1797 и 1808 годов картины успеха не имели, а в 1797 году была принята лишь одна его работа.

«Мои рисунки регулярно отвергают и не принимают на выставки в Королевскую академию, меня точно чудом… сложили в угол.

Деньги летят прочь от меня, и доход никогда не переступает моего порога».

Это говорит художник, гравюры которого в настоящее время стоят состояния, любая из них — при нынешней стоимости — могла бы прокормить художника добрый десяток лет.

Рисунки к «Книге Иова» — это философия художника в гравюрах, поэма в рисунке, выражающая жизненный опыт Блейка. Каждый штрих полон значения, каждая линия имеет свой смысл. Это повествование о внутренней жизни человеческой души, борьбе Бога и дьявола в человеке. Драма Иова — драма человеческого существования, драма души, пришедшей через муки и испытания к осознанию экзистенциальности жизни. Это, если хотите, экзистенциализм в художественном его варианте.