Игорь Гарин - Непризнанные гении

Мягкость? Но с какой непоколебимой твердостью — ни на что не взирая — исполнял он назначение своей жизни! И всё же… «самое незначительное слово могло оскорбить его».

Он был необычайно привлекателен, честен, открыт, горд, свободолюбив, независим. Он остался верен себе и никогда ни в чем не предавал своих убеждений. Он не завидовал успехам других, с огромным уважением относился к великим современникам. В то же время он был неспособен на лесть, на легкомыслие в области чувства. Он был глубоко серьезен; если он строго относился к окружающему миру, то не менее строго относился и к себе.

Другая его черта, обратившая на себя внимание уже в бурсе и столь редкая для бурсаков, — изысканность. Не просто духовная независимость, но внутреннее и внешнее изящество, естественность, духовная красота. Хотя он не собирался стать священнослужителем, богословская школа давала стипендию и возможность самообразования, в ней он мог быстро дойти до вершин мудрости, особенно если учесть, что в одной комнате духовного училища судьба свела этих трех студентов — Шеллинга, Гегеля и Гёльдерлина!

С Гегелем его объединяло не только мировоззрение, но то духовное родство, которое сближает людей близкой судьбы: одинаковое происхождение, трудности вхождения в жизнь, мучительное пробивание сквозь нее. Это укрепляло их взаимоприязнь и дружбу. А вот с юным Шеллингом отношения не сложились: тот был одинаково далек от древности и современности: ни античность, ни 1789 год не волновали его. К тому же он был триумфатор по природе, всё у него ладилось и все ему поклонялись с первого слова.

После Тюбингена начались тяжкие годы скитаний. Вечный гувернер, Гёльдерлин жаждал свободы, а служба закрепощала его. Неспособный на компромисс, неприемлющий любые путы, молодой поэт предпочитал неустроенность полунищенского существования основательному жизнеустройству правительственного чиновника. Он предпочитал холод и голод Йены и Веймара, общение с Фихте, Шиллером и Гёте академическим и придворным должностям. Но Йена, хотя и давала знания и культуру, не обеспечивала ни свободы, ни дружбы с теми, перед кем он благоговел.

Даже слабые оковы домашнего учителя стесняли его. Едва попал в дом возлюбленной Жана-Поля Рихтера — можно ли мечтать о лучшем месте, чем у блистательной Шарлотты фон Кальб? — как его уже одолевает душевное беспокойство. «Его душа слишком чувствительна к мелочам», — напишет Шарлотта в утешение его матери. «То, что едва задевало других, у него источало кровь, — скажет позже биограф великого поэта. — Саму действительность он ощущал как враждебную силу, мир как жестокость, зависимость как рабство».

И вот, дабы освободиться от внешнего гнета, он решает отрешиться от всего: жалкая копеечная каморка, еда — раз в день, отказ от самых незатейливых удовольствий. Чтобы сберечь силы и дрова, долгие зимние дни он проводит в постели в полном одиночестве — один на один со своим Гиперионом [75] Здесь имеется в виду главный герой произведения Гёльдерлина. .

В жизни Гёльдерлина было множество трагедий. Одна из них — полное неприятие олимпийцами, двумя греками из Веймара — Гёте и Шиллером. Он тянулся к ним, ждал ободряющего слова, ему казалось, что один из них благоволит к нему, но из переписки Гёте и Шиллера мы узнаем, что, вопреки мучительным, самоуничижительным попыткам обратить на себя внимание этих олимпийцев, сильные мира сего не желали видеть еще одного гения рядом с собой. «Я всегда стремился Вас видеть, — писал он Шиллеру, — и, видя Вас, всякий раз чувствовал, что я для Вас ничего не значу». Да и люди из его окружения в лучшем случае нисходят до него, один за другим отворачиваясь от человека, взыскующего духовной близости с ними…

Гёте и Шиллер — то ли с высот своей зрелости, то ли в силу своей деспотической природы — могли предложить Гёльдерлину только вожжи и смирительную рубаху: они были способны сбить пламя, укротить норов, склонить к миру с миром, а ему необходимо было совсем иное — поддержка вдохновения, укрепление надежды. В глубине души он знал, что равен им, но у них было признание, слава, а у него — нет… А какая уверенность выдержит отвержение кумирами? Гёльдерлин — Сюзетте Гонтар:

«Когда на память мне приходят великие люди великих времен, которые, словно святой огонь, покоряли всё кругом и всё омертвевшее — сухие щепки, соломенную труху жизни — превращали в пламя, взлетая вместе с ним в небо; когда я затем думаю о себе, о том, как часто я, мерцающий огонек плошки, брожу окрест и готов выпрашивать, словно милостыню, капельку масла, чтобы хоть на миг пронизать светом тьму, тогда, веришь ли, меня охватывает странный трепет, и я тихо твержу себе грозные слова: живой мертвец!

А знаешь в чем причина? Люди испытывают страх друг перед другом, боятся, как бы гений одного из них не поглотил другого, поэтому они не могут допустить, чтобы какие-нибудь их слова и действия, претворенные другими в мысль человеческую, превращались в пламя. Глупцы! Как будто хоть малость того, что люди способны сказать друг другу, — не просто дрова для растопки, которые, только став добычей духовного огня, превращаются в пламя, как сами они до того произошли от жизни и огня. Но если даже одно дает пищу другому, оба ведь живут и светят, не поглощая друг друга».

Гёльдерлиновскую ностальгию по обнадеживающему будущему, как и его гневные филиппики в адрес варваров-немцев подхватит Фридрих Ницше, не скрывавший этой преемственности. А гёльдерлиновский Гиперион говорит Диотиме вполне словами великого немецкого мыслителя: «Кто поднялся до страдания, тот стоит выше других. И это великолепно, что только в страдании мы обретаем свободу души…»

Как позже Фридрих Ницше, обделенный элементарными благами, бездомный, возможно, чувствующий приближение безумия, Фридрих Гёльдерлин — вопреки всем реалиям — верил в собственное мессианство. А вы знаете, каково тем, кто знает и свою мощь, и свою роль в духовной жизни, чувствовать себя изгоем?..

Самый жестокий упрек, самый страшный счет, который можно предъявить всем эпохам, — это пренебрежение к лучшим. Дело даже не в массе, всегда ориентированной на то, на что ее сориентируют сильные мира сего, дело в олимпийцах, которым не хватает человечности, дабы уберечь находящегося рядом Гёльдерлина от безумия.

Чтобы понять Фридриха Гёльдерлина, надо уразуметь, чем была для него поэзия, — священнодействием, символом чистоты, абсолютным смыслом бытия. Никто из немецких поэтов не верил так горячо в поэзию и в ее божественное начало, как Гёльдерлин, никто не защищал с таким фанатизмом ее безусловность, ее неслиянность с земным: всю свою безупречную чистоту он экстатически влагал в понятие поэзии. Его мучил идеал «совершенной поэзии», всю жизнь он искал ее секрет. Для него нет божества без поэта, поэт же — посредник божества, как поэзия — живое искусство и мировая необходимость. Мог ли человек с такой парадигмой служить музам одновременно со служением какому-нибудь делу?!