Игорь Гарин - Непризнанные гении

Гимны позднего Гёльдерлина для него самого являлись исполнением высшего поэтического предназначения. Любопытно, что «вхождение» Гёльдерлина в безумие сопровождалось (вполне, как позже у Ницше) подъемом, а не спадом настроения, ощущением силы и твердости духа. В 1800 году он пишет что «стал уверенней и тверже», а в 1801-м, что обрел, наконец, уверенность и готов исполнить свое предназначение на этой земле…

Какие бы мучения ни испытывал поэт в процессе болезни и как бы сильно ни задевали его реальные нужды действительности, теперь это уже не имеет для него большого значения; он живет только своей работой, ничего, кроме нее, не видит и переживает в ней такой подъем, который в той же мере понятен, в какой может быть причинно связан и с шизофреническим эйфорически-метафизическим возбуждением. Так создаются те последние стихотворения, которые возникают в медленных переходах после стихотворений времени еще свободного от болезни, после них — тоже в медленных переходах — возникают уже упоминавшиеся стихи-руины позднего периода.

«Ночные песни», написанные уже за порогом безумия, — нечто беспрецедентное в мировой поэзии: чистый экстаз, ритм, поток болезненного вдохновения. Мысль уже временами покидает его, но связи между словами, хотя и ослаблены, но еще не исчезли, импровизация еще не превратилась в бессмысленность, смысл — в хаос. Он еще осознает себя и свое сопротивление разрушению, но он осознает и другое — «как ручей, уносит в дали меня нечто, необъятное, будто Азия».

Чем дальше, тем сильнее рвется и эта слабая связь, мысль ускользает, едва зародившись, остается лишь упоение ритмом, буйство языковой стихии, в которой затем начнут искать глубины языковой мудрости.

Что касается гёльдерлиновской парадигмы, то она, разумеется, предстает здесь резко усугубленной контекстом ХХ века. Гёльдерлин при всей своей уникальности на фоне своего времени еще не мог сознательно тематизировать выпадения из коммуникации как такового; достаточно вспомнить, что его знаменитое стихотворение из времен безумия «Различны линии бегущей жизни…» родилось в ответ на просьбу совсем простого человека, ходившего за больным, написать что-нибудь специально для него, — чтобы увидеть за гёльдерлиновскими темнотами, именно в качестве темнот вдохновлявшими Георге и того же Тракля, потрясающе наивную и непосредственную веру в сообщимость слова поверх всех социокультурных и прочих межей.

Своей судьбой Гёльдерлин как бы подтвердил пророчество о том, что «речь есть опаснейшее из имуществ, дарованных человеку». Иногда безумие Гёльдерлина трактуют как высшую заботу богов, о которой сам поэт написал в знаменитой элегии «Хлеб и вино»:

Этот человек не только дважды умер — один раз в 1807-м, второй — в 1843 году, но и дважды родился — в 1770-м и 150 лет спустя. Ведь его не признавали вплоть до 20-х годов ХХ столетия. Его время не ощутило ни силу его мысли, ни мощь страсти, ни масштаб поэтического дарования. Разве что К. Брентано, но и тот разглядел одну только печаль: «Возвышенная, созерцательная печаль, быть может, никогда не была так чудесно выражена. Иногда этот гений мрачнеет и погружается в горький колодец своего сердца, но чаще апокалиптическая звезда его печали дивно и трогательно сияет над широким морем его чувств».

Потребовалось время, потребовались ужасы и страдания XX века, потребовался сраженный под Верденом Норберт фон Хеллинрат, потребовался Райнер Мария Рильке, потребовалась неистовая плеяда экспрессионистов, дабы оценить всю мощь и всё величие Гёльдерлина. Всемирная значимость поэзии Гёльдерлина была осознана совсем недавно, ознаменовавшись так называемым «Гёльдерлиновским возрождением». Так была названа тенденция в движении мировой поэзии второй половины ХХ — начала XXI веков. Потребовалось полтора века для того, чтобы поэзия, проза, переводы и сама фигура Гёльдерлина дали стимул к размышлениям философов и теологов (В. Дильтей, К. Ясперс, М. Хайдеггер, В. Беньямин, М. Бланшо, А. Фиоретос, Х. Кюнг), филологов (Р. Якобсон, П. Сонди), к творчеству писателей (С. Цвейг, П. Хертлинг и др.) [77] Инициаторами русских переводов Гёльдерлина были Михаил Цетлин (Амари) и Яков Голосовкер, его стихи переводили также Сергей Аверинцев, Аркадий Штейнберг, Сергей Петров, Ефим Эткинд, Грейнем Ратгауз, Владимир Микушевич. .

Зарождению философского интереса к «непризнанным» способствовала книга «Переживание и поэзия: Лессинг — Гёте — Новалис — Гёльдерлин» (1905) В. Дильтея, в которой подчеркнута роль гениальных творцов в духовно-историческом росте человечества. Кстати, отсюда берет начало и осознание мощи духовного наследия Фридриха Гёльдерлина, вскоре переросшее в настоящий культ поэта, особенно сильно проявившийся в поэтическом творчестве С. Георге, Г. Тракля, Р. М. Рильке и в фундаментальной онтологии М. Хайдеггера.

Что Гёльдерлин некогда «перенес божественную полноту», свидетельствует то, что мы и сегодня, спустя 200 лет, видим его в той местности, где, созвучные друг другу, обретаются и обретают себя поэзия и философия. Об этой области в поздней статье «Жительствование человека» пишет М. Хайдеггер: «Пусть же именуется местностью склонения та светлая прореженность, где, ошеломляя и раздаривая, небожители склоняются к смертным на сей земле, где, благодаря и созидая, склоняются пред небожителями жители земли. В области склонения сопринадлежны друг другу в даровании-восприятии меры, то есть сопринадлежны поэтически смертные и небожители: жительствуя всякий на свой лад, они едины и слиты меж собой». Гёльдерлин, «подверженный молниям богов», по слову М. Хайдеггера, сказал об этом по-своему:

Человек, которого не признали современники, человек, открытый модернистами и декадентами, вдруг стал величайшим национальным поэтом, потрясшим до основания всю немецкую культуру. И. Х. Ф. Гёльдерлин — более могущественный, сказал Р. М. Рильке, сравнивая его с собой. Я бы добавил — наисовременнейший, ибо время, созревшее для И. В. Гёте и Ф. Шиллера, не созрело для Фридриха Гёльдерлина.