Игорь Гарин - Непризнанные гении

Все связанные формы постепенно становятся слишком тесными для его вдохновения, все глубины слишком мелкими, все слова слишком тусклыми, все ритмы слишком тяжеловесными — исконная классическая закономерность лирического построения перерастает себя и рушится, мысль всё мрачнее, всё грознее, всё глубже ширится из образов, всё полнее становится ритмическое дыхание, величественно смелые инверсии нередко связывают в одно предложение целые строфы, — стихотворение превращается в песнь, гимнический призыв, пророческое прозрение, героический манифест. Символом такового, духовной прародиной для Гёльдерлина предстает неповторимый свет классической Эллады. Для Гёльдерлина начинается мифотворчество, поэтизация всего существующего. «Мир как сон, и сон как мир» — это слова Новалиса о последнем разрешении поэтического духа, прямо относятся к Гёльдерлину.

По многозначности, сложности, амбивалентности образов, по обилию ассоциаций и плюралистической «темноте» Гёльдерлин предвосхищает другого гиганта — Джеймса Джойса, хотя он не обладал ни эрудицией, ни интеллектуальной мощью последнего. Эта тема — Джойс и Гёльдерлин — еще не разработана, она еще ждет своих первопроходцев.

Гёльдерлиновский стиль текуч, первоматериален, хтоничен, как сама природа. Образ оказывается эскизным, поиск — незавершенным, финал — открытым. Исчерпанности никогда нет. Казалось бы, всё, мысль завершена. Но он нанизывает на нее новую, ищет место полифоническому слову, обыгрывая саму несказанность. Для него стих, слово, человек — одно: жизнь. Жизнь с ее неопределенностью, незавершенностью, постоянно возникающими заграждениями, порогами, непреодолимостью судьбы.

В чем-то Гёльдерлин предвосхитил бодлеровские «Цветы Зла», осознав, что предметом поэзии может и должно быть низкое, без которого нет высокого. Главное требование его поэзии — das Lebendige, жизненность. Философия умозрительна, поэзией жизни должна быть сама жизнь. Возможно, в чем-то он пошел даже дальше Поля Бодлера. В миниатюре «Природа и искусство — Сатурн и Юпитер» Гёльдерлин предостерегал поэта от увлечения царством Юпитера — цивилизацией. Без углубления в необработанную материю, в мифологические глубины природы, в человеческие недра, в доисторическую дикость Сатурна поэзия остается поверхностной и убогой.

В гёльдерлиновском «Гиперионе, или Отшельнике в Греции», представляющем как бы исповедь поэта — всё провиденциально. Не книга даже, а музыка предчувствия, скажет биограф. Откуда такое визионерство? Да ведь «сын неба» Гиперион — это поэтическая автобиография самого Гёльдерлина. Оттого взыскующий чистоты и красоты мечтатель, поющий гимны свободе бунтарь, вознамерившийся построить ни много, ни мало — идеальный мир, нигде вокруг себя не находит ни цельности, ни гармонии, ни блаженства.

Главным мотивом «Гипериона» является прозрение, открытие фундаментальной неразрешимости жизни, амбивалентности человека, трагизма бытия. То, что незрелому сознанию представляется простым, гармоничным, обнадеживающим, в глубинах своих темно, непросто и трагично. Прозревая, Гиперион узнает, что антагонизм разъедает не только угнетателей и угнетенных, но что сами жертвы могут легко стать палачами, что их сплоченность — лишь видимость, что грядущее несет в себе наследие прошлого и что сам человек — блазон. Предательство, обман, убийство здесь уже не элементы черного готического романа, а экзистенциальные категории, символы абсурда.

То, что в «Гиперионе» существовало в виде наброска, в «Смерти Эмпедокла» стало монументом.

…В «Гиперионе» — только предрассветный сумрак, в «Эмпедокле» — уже темная, насыщенная роком грозовая туча, сверкающая зловещими молниями… если Гиперион, мечтатель, еще ценил благородство жизни, чистоту и ценность существования, то Эмпедокл, в котором все мечты угасли в высшем знании, требует уже не величия жизни, а лишь величия смерти. В «Гиперионе» отрок, дитя, вопрошает жизнь, в «Эмпедокле» зрелый муж дает мужественный ответ…

В «Смерти Эмпедокла» Фридрих Гёльдерлин не просто назвал дух человеческий подобьем Божьим, но еще и сжигающим пламенем:

Трагедия Эмпедокла — это итог личной истории самого Гёльдерлина, итог Просвещения, оптимистических прогнозов и революционных надежд. Проблема Эмпедокла — это трагедия духа в мире бездушия. Эмпедокл — это сам Гёльдерлин, осознавший свою мощь и свое бессилие.

То, что прославленный И. В. Гёте попытался выразить в «Тассо», то непризнанный Ф. Гёльдерлин гораздо лучше выразил в «Смерти Эмпедокла»: мука гения — даже не жизненные страдания, но трагедия самого творчества, исконное метафизическое противостояние поэзии и жизни, духа и насилия. И единственный выход — жертвенное искупление посредством саморазрушения… Эмпедокл пленял Гёльдерлина мудростью-мужеством: певец первостихий, бросаясь в жерло Этны, словно возвращался к огненному духу природы:

Судьба Эмпедокла — это трагедия гения; правда духа — это гибнущая правда. Глас массы — это глас силы, хотя и бессильной:

— В изгнанье их, учителя с юнцом!

— Всё ясно нам! Казнить его! Казнить!

Правда силы — правда карающая, — хочет сказать Гёльдерлин. Среди множества человеческих правд самая возвышенная — всегда с отрубленной головой. Формуле Гёте — «Постоянство в перемене» Гёльдерлин противопоставил модернистский тезис — «Становление в гибели и через гибель».