Игорь Гарин - Непризнанные гении

Гёльдерлиновский «Эмпедокл» — поэтический предвестник киркегоровской «Критики современной эпохи», «Грядущего хама» Д. Мережковского и «Восстания масс» Х. Ортеги-и-Гассетта.

Самоубийство Эмпедокла — финал Просвещения. Философ — не есть спаситель человечества. Философ — прежде всего человек, зараженный теми же болезнями, что и остальные, подверженный тем же страстям. Философ познал свою ошибку и, как истинный грек, должен покончить с собой, окончательно слиться с природой…

Он не хотел «учить о Боге», а желал «говорить с Богом» на поэтическом языке. И вся его поэзия воспринимается как новое Богословие. Завершу этот раздел стихотворением Людмилы Максимчук, посвященном Фридриху Гёльдерлину:

Эпиграф — романтическое преувеличение: не было ни эфеса, ни роз, были страдания, была боль, была ранняя смерть.

Итак, Генрих Клейст… один из первых едва проклюнувшихся ростков модернизма. Нет, не так — человек для любой поры, не легковесная, поверхностная вера в человека, но осознание уязвимости и непрочности человеческого удела.

Молодость не может быть умудренной, но может быть безмерной, страстной, гениальной. Отсюда этот избыточный максимализм, который одних делает экстремистами, а других визионерами, пророками, витиями. Как и откуда возникает мистическое прозрение? Что служит исходной точкой, толчком? Какова природа вестничества? Кто знает?..

Возможно, Клейст предвосхитил грядущее под влиянием глубоких потрясений, завершившихся (не без влияния И. Канта) осознанием абсурда бытия и бессилия разума. Впрочем, это маловероятно, ибо «вещь сама по себе» — слишком абстрактна для юноши, живущего эмоциями и спонтанными стихами. Возможно, жизнь дала ему слишком много суровых, чрезмерных уроков и позволила ощутить угрозу еще только зарождающейся тоталитарности. Но наиболее вероятная причина — само устройство его ажурной души, трагедия личной судьбы, в которой гениальность столкнулась с травлей, породив душераздирающие сомнения и мировую скорбь; их мы и принимаем за «явление Клейст».

Почему сегодня именно Клейст? Что делает его столь необходимым? Чем он близок современности?

Насильственность взрыва — вот что отличает драмы Клейста от костюмированной игры мыслей у Геббеля, где проблемы идут от мозга, а не из вулканической глуби существа, или от драм Шиллера, где великолепные концепции и конструкции воздвигаются где-то за рубежом личных страданий, за пределами исконной опасности, угрозы существованию. Ни один немецкий поэт, кроме Клейста, не отдавался своей драме так глубоко и безраздельно, никто так убийственно не терзал свою грудь творчеством…

Слово сказано: терзание. Как и у Шекспира, драмы Клейста, — это вопль, взрыв, крик боли, сполох пламени.

В «Гискаре» он, словно сгустки крови, выплевывает всё свое честолюбие Прометея, в «Пентесилее» изливается его сексуальный пыл, в «Битве Арминия» беснуется неистовая до озверения ненависть, в «Кетхен из Гейльбронна» и в новеллах еще вибрирует электрическое напряжение его нервов…

Его творчество не знает обдуманного, планомерного изложения, — это всегда извержение, бешеная борьба за освобождение от ужасного, почти смертельной опасностью сомкнувшегося бедствия.

Суть даже не в нравственном кошмаре его жизни — суть в той жизненной силе, с помощью которой он переплавил свою собственную трагедию в трагическое искусство. Да, он намного опередил свое время. По напряженности, силе боли он созвучен лишь дню сегодняшнему. Все его гиперболы и гротески — сегодняшняя «норма», то, что инкриминировалось ему как извращенное упоение, — сегодня обыденность.

Трагизм таких натур в их несоизмеримости с бытием, в их неспособности к компромиссу с действительностью, в невозможности отказа от идеала, в неумении жить и быть «как все». Они не способны на предательство, с такой легкостью и частотой совершаемое другими, — поэтому-то и неприемлемы для других, потому-то и любимы Мандельштамами и Ахматовыми.

Мегаломания, мессианство, демиургический синдром Клейста, Гёльдерлина, Ницше и иже с ними — болезненная реакция на эту несоизмеримость: себя и других. Мания величия, злокачественный нарциссизм — удел ничтожеств, здесь же нечто другое — то, что трудно выразить лучше, чем это сделал один из них в «Смерти Эмпедокла»: «но трудно смертному узнать блаженных»…

Не трудно даже, а скорее невозможно. Потому-то и существует небрежение к гению, та легкость, с которой масса губит лучших людей — ломает, укладывает в рамки, доводит до безумия или самоубийства.

Фридрих Ницше узрел в Генрихе Клейсте то главное, что делает его не просто реалистом, а модернистом, именно — осознание роковой неисцелимости бытия. Так, ратуя за свободу личности, он, как никто другой, ощущал множество природных, генетических, социальных ограничителей этой свободы. Его трагическое мировосприятие, убийственное чувство собственного творческого бессилия — отсюда…