Игорь Гарин - Непризнанные гении

Некогда олимпиец Гёте записал в альбом пессимисту Шопенгауэру проникновенные строки:

Но А. Шопенгауэр и Г. Клейст знали другое: что они сами — тоже мир — чудовищный, раздробленный, вечно мучимый и неудовлетворенный, мир неисцелимый. Даже если они хуже Гёте знали внешний мир, у них было нечто столь же необъятное — собственные души, и в них-то они разбирались не хуже Веймарского Громовержца…

Все художники делятся на две группы: живописцев внешнего и внутреннего мира. И. В. Гёте при всей его мощи больше тяготеет к первой, Г. Клейст — ко второй, причем — со свойственной ему избыточностью. Поверхность жизни, объективизм не привлекают его. Он чужд холодной наблюдательности и красивости внешних форм. Его герои, как и их творец, помечены печатью Каина — они должны губить или погибать.

И всё же — почему, собственно, руссоист Клейст? Не потому же, что из выученика Апостола Равенства вполне может получиться пессимист, мистик или реакционер — это слишком тривиально. Но потому, что Клейст — веха в европейском сознании, теряющем наркотическую веру в автоматизм прогресса. Тут источник мощнейшего сотрясения культуры, понимаемой исключительно как восхождение общества. Клейст категорически отверг гердеровскую историю человечества как прогрессирующего синтеза истории естественной и социальной. Да, природа, может быть, и руководствуется разумом, его цель, может быть, грядущий Эдем. Но вот цивилизация разрушительна и жестока, ее цель — Содом и Гоморра. История — это нескончаемый конфликт природного и социального, естественного и идеологического, Эдема и Содома. Вот почему она и движется от первого ко второму. Природа бессильна перед цивилизацией. Идеология то и дело возвращает историю к своим истокам. Эдем и Содом неразделимы, и наш путь пролегает не между первобытным и грядущим раем, а соединяет «золотой век» с Апокалипсисом. История не столько даже циклична, сколько инфернальна — бес постоянно начеку, толпа всегда готова к погрому, культура слаба…

Выходец из старинной прусской дворянской семьи, традиции которой предписывали ему офицерскую карьеру, Генрих Клейст обучался в кадетском корпусе, участвовал в неудачном походе феодально-монархической коалиции против революционной Франции, но быстро расстался с чуждой его склонностям военной службой, дабы заняться поэзией.

Неприкаянный Агасфер, он самим рождением своим был обречен на ненавистное ему пруссачество. В этой предрешенности — начало восхождения на Голгофу, первый пункт трагической борьбы за духовную свободу. Можно себе представить страдания юного ефрейтора в армии, осаждающей Майнц, художника, взыскующего красоты, а взамен получающего казарму и плац.

Чувствительный удар по иллюзиям Клейста нанесла послереволюционная действительность — растущая власть чистогана, наполеоновские войны, разгром прусских войск под Йеной, поражение Австрии под Ваграмом. Тревоги и потрясения века, разрыв между свободой и реалиями жизни, утрата людьми взаимного доверия, сумятица души, попрание человеческого достоинства, горечь непризнания — всё это формировало его характер, рождало в нем мужественное сопротивление хаосу жизни. Он находит в себе силы вырваться из чуждой ему среды, но близкие ничего ему не прощают — ни ухода из армии, ни писательства, ни первых неудач, ни того, что, став писателем, он не стал Шекспиром в 30 лет…

Естественным результатом рефлексии, стресса, неудовлетворенных желаний стали метания, скитания, страстные поиски — культуры, собственной самости, личного спасения… При всем том зов плоти вступил в неразрешимые противоречия с предписаниями морали, превращая жизнь юноши в кошмар.

Одно обстоятельство трагически усугубляет его пытку: чувствуя себя сексуально несостоятельным, он помолвлен с чистой, невинной девушкой, которой читает длинные лекции о нравственности (считая себя запятнанным до глубочайших тайников души), которой он объясняет супружеские и материнские обязанности (сомневаясь, что будет в состоянии исполнить супружеский долг).

Сексуальные страхи Клейста были всего лишь плодом его драматического воображения, первое же обращение к врачу обнаружило его норму, но сексуальность этого человека так никогда и не стала нормальной. Почему я касаюсь запретного низа? Потому что у Генриха Клейста он в значительной мере определял верх — не только его творчество, но трагедию его жизни, постоянно отравляемой воображаемыми грехами.

Ни к одной женщине, ни к одному мужчине не было у Клейста ясного простого отношения — не любовь, а всегда какая-то сложность, чрезмерность, всегда какой-то избыток или недостаток.

Преувеличивая изначальные страсти, — а Клейст был художником не только благодаря точности своих наблюдений, но и благодаря превышению меры, — он всякое чувство доводит до патологии. Всё, что называется pathologia sexualis, в его произведениях становится образным, и притом в почти клинических формах: мужественность он доводит почти до садизма (Ахилл, Веттер фон Штраль), страсть — до нимфомании, волнение крови — до сексуального убийства (Пентесилея), сладострастие женщины — до мазохизма и рабства (Кетхен из Гейльбронна).

Здесь что-то от фрейдовского вытеснения — вытеснения из подсознания в творчество. Нет, Клейст не сластолюбец, его духовная чистота не вызывает сомнений, но он страстотерпец — страдалец, мученик собственных страстей, морально не способный осуществить свои грезы. Подавленная сексуальность далеко не единственная причина вечного страха и стресса: всякое свое чувство, любое бедствие фантазией своей он раздувает до космического масштаба, до мании, до клинического состояния. Не отсюда ли эта безумная угроза вчерашнему кумиру, у которого только вчера он стоял «на коленях своего сердца»? — «Я сорву венец с его чела!»

Другой зверь из ужасной стаи буйных чувств — честолюбие, сроднившееся с бешеной, безоглядной гордостью, честолюбие, топчущее ногами все препятствия. И еще один вампир сосет его кровь и мозг: мрачная меланхолия, но не меланхолия Леопарди и Ленау — состояние душевной пассивности — а, как он пишет — «скорбь, которой я не могу овладеть».

Он страдает от неистовой полноты страсти, но еще более — от самообуздания. Ему нужен покой от себя самого, но как творчество — всегда беспредельность, так Клейст — всегда безысходность.

С немецким педантизмом, обуздывая свою безудержность, он строит план жизни в духе французских просветителей: совершенствование знанием. Он бросается от науки к науке, от языка к языку, от философии к философии, пока не добирается до Канта, «соблазнителя и губителя всех немецких поэтов». Главное, что он отсюда выносит, — это разубеждение в целебной силе образования и в познаваемости истины. Для другого это была бы очередная ступень жизненного опыта, для экзальтированного поэта — крах. «Моя единственная, моя высшая цель погибла, а иной у меня нет». И вот ему уже противно всё, что именуется знанием, и, пытаясь убежать от «печального разума», он обращает взор к не менее трагическому идеалу другого экстраверта — Руссо: к растительной, незаметной, пастушеской жизни. «Обработать поле, посадить дерево, зачать ребенка». И хотя он не способен ко всему этому, он бежит дальше, покидая упрямую невесту, бросая науку, поэзию, философию. Он рвется к земле, но чем больше усилие, тем сильнее неудача. Он всё еще не знает, к чему призван, и бурлящая в нем энергия готова излиться разрушением.