Игорь Гарин - Непризнанные гении

В Гёльдерлине мы обнаруживаем яркое свидетельство орфичности поэзии, вышедшей из хтонических глубин языка, предшествующих письму. Истинный поэт, — писал Поль Валери, — это древний человек; он пьет из родников языка; он творит «стихи» так, как гениальный неандерталец создавал «слова» — или же их первообразы. Подлинные поэты — всегда новые воплощения Амфиона.

Фридрих Гёльдерлин и сам считал, что движитель поэзии — не разум, но первобытная сила вдохновения, ритм стихии: всё есть ритм, судьба человека — небесный ритм, и только ритм — всякое произведение искусства.

Так, драгоценной летучей пеной над морем страданья, возникают все те произведения искусства, где один страдающий человек на час поднялся над собственной судьбой до того высоко, что его счастье сияет, как звезда, и всем, кто видит это сиянье, кажется чем-то вечным, кажется их собственной мечтой о счастье. У всех этих людей, как бы ни назывались их деяния и творения, жизни, в сущности, вообще нет, то есть их жизнь не представляет собой бытия, не имеет определенной формы, они не являются героями, художниками, мыслителями в том понимании, в каком другие являются судьями, врачами, сапожниками или учителями, нет, жизнь их — это вечное, мучительное движенье и волненье, она несчастна, она истерзана и разбита, она ужасна и бессмысленна, если не считать смыслом как раз те редкие события, деяния, мысли, творения, которые вспыхивают над хаосом такой жизни.

Согласно Гёльдерлину, жизнь, как дух природы, и есть любовь Земли и Неба, именно в этом пространстве человек перекрещивается с божественным.

«Лирическое искусство Гёльдерлина, — писал Вильгельм Дильтей, — действует прежде всего тем, что оно, благодаря экономности слова, дает сильнейшую собственную ценность каждому отдельному выражению… Бережность выражения заставляет нас пребывать при словах». Гёльдерлин создал новую форму лирики, прообразом которой был античный миф. Поэтому в поэзии Гёльдерлина, — заключает В. Дильтей, — «миф снова становится действительностью, пережитой действительностью».

Поэзия Гёльдерлина — действительно небывалое (даже для такого титана, как Гёте) и сверхнапряженное (даже для такой экстатической личности, как Шопенгауэр) проникновение в суть мифа. В запредельной увлеченности Гёльдерлина античностью просматривается не столько «воспоминание будущего о прошедшем» или предсказание путей грядущей культуры, сколько разочарование в цивилизации настоящей. Античность была для него полигоном вневременных человеческих качеств и аллегорией исторического процесса.

Поэтические образы Гёльдерлина глубочайшим образом экзистенциальны, они — язык сущности. То, что М. Хайдеггер вместо теоретического анализа ссылался на символику И. Х. Ф. Гёльдерлина, Г. Бенна, Г. Тракля, — свидетельство глубинного родства его философии и их поэзии, поворотный пункт в эстетике, где она обращается лицом к подлинному бытию. Подобно тому как через некоторое время Рихард Вагнер преобразует философию Артура Шопенгауэра в музыку «Тристана» и «Мейстерзингеров», Фридрих Гёльдерлин преображал философию и миф в ритм и вдохновение.

Декларируя сопринадлежность поэзии и философии, И. Х. Ф. Гёльдерлин признавал «философскую перегруженность» своих стихов. В «Гиперионе» он ярко показывает, что без поэзии греки никогда бы не стали народом философов, а в стихотворении «Память» говорит вполне на языке М. Хайдеггера: « То, что пребывает, устанавливают поэты». Оплодотворенная светом божественной красоты, поэзия, по Гёльдерлину, дает начало и конец мудрости: «…Философия, как Минерва из головы Юпитера, родится из поэзии бесконечного божественного бытия».

Правильность этой идеи глубоко чувствовал великий германский философ ХХ века Мартин Хайдеггер. Называя Гёльдерлина «поэтом поэтов», в творчестве которого осмысляется и обретается существо поэтической речи, Хайдеггер в докладе «Гёльдерлин и сущность поэзии» писал: «…Поэзия есть устанавливающее именование бытия и сущности всех вещей, — не произвольное говорение, но то, посредством чего впервые вступает в Открытое всё то, что мы затем обговариваем и переговариваем в повседневной речи… Поэзия есть изначальная речь некоего исторического народа». Ибо «только там, где есть событие речи, есть Мир… и лишь там, где господствует мир, есть История».

Ф. Гёльдерлин предъявлял к жизни те же идеальные требования, что и к поэзии: быть беспредельно совершенным, стирая в то же время границы самой поэзии и философии. Требования, которые выставляет поэзия художнику — целостность, интимность, характерность, универсальность, — глубоко экзистенциальны, но Гёльдерлин идет еще дальше: упреждая модернизм в искусстве, философии и гносеологии, он настаивал на своеволии творца, говорил об искусстве «без правил», требовал реализации в поэзии раблезианского принципа «всё дозволено».

Вдохновляясь неземным, порой впадая в благостную утопию, творя мир из собственного энтузиазма, Гёльдерлин постигал первоосновы жизни, ее сокровенную суть. Отрешенность от прозаизма часто вела к постижению высшего. Те, у кого интуиция преобладает над рассудком, всегда видели глубже и дальше, чем бесстрастные логики с их гипертрофированным, но бесчувственным рационализмом.

В Гёльдерлине интуиция сосуществовала с опытом отверженного и с той грозной страстью изгоя, которая открывает в одном факте целые миры, уничтожает время, снимает все покровы майи и обнажает глубинные сущности.

Красота спасет мир — это идея не Достоевского, а Гёльдерлина. У него это звучит так: «Поэзия пересоздает человека». Поэзия — не игра, не развлечение, а средство объединения людей в живую, сложную, интимную целостность. Гармоническое общество — только повторение гармонии искусства. Прогресс человека — это прогресс его культуры. Как без богатых не может быть богатого общества, так без культурных не может быть гуманного общества. Возможно, такая вера тоже утопична, но иного, видимо, не дано.

Фридрих Гёльдерлин был новатором не только в содержании, но и в формах искусства, он так и говорил: жить — значит защищать форму. Потом П. Булез перевернет этот афоризм: форма — это защита жизни. Формы Гёльдерлина синкретичны: он соединил лирику, прозу, роман воспитания, исповедь, философию жизни, миф в ритмике широкого и стремительного потока, несущегося из мировых пространств. Эллинская строфика, гекзаметры, пентаметры, алкеева и асклепиадова строфы тоже не случайны — они символизируют вечную, неизменную компоненту жизни и бытия.