Александр Петрович Колотов - Из рукописей моей матери Анастасии Николаевны Колотовой. Книга 1

Очень трудно научиться чутьём определять ту грань, за которой вопросы к детям, стремление знать всё о них начинают восприниматься как посягательство на их собственный внутренний мир, со своими тайнами, и свои секретами, о которых не везде и не сразу поведаешь взрослым, пусть это даже будут родители. Уважать собственный внутренний мир своего ребёнка необходимо научиться каждому родителю. Иначе неизбежны отрицательные явления в отношениях с детьми.

Вот так, например, было с Володей.

Сын кончал 9-ый класс. В этот день он прибежал домой вместе со своим товарищем Серёжей Гребёнкиным. Я была во дворе.

— У вас что, уроков нет? — поинтересовалась я, когда сын вошёл во двор.

— Есть.

— А ты чего ходишь?

Он, не отвечая, быстро пробежал в дом.

— Зачем ты приходил? — снова спросила я сына, как только тот появился на крыльце.

— Надо было.

— Как это надо было? Зачем-то приходил же? — настаивала я.

Он замялся, а потом ответил:

— Ну, какое тебе дело до меня?

Грубость его возмутила до глубины души. Хотелось подойти и ударить сына за такие слова. Но сдержалась, хотя и сказала возмущенно:

— Вот стукнуть, как следует тебя, тогда, может, будешь знать, есть ли матери дело до тебя или нет.

Конечно, можно, было бы сказать по-другому, вроде: «Ты неправ, сын», или «запомни, сын, матери всегда есть дело до своих детей».

А у меня вот так сказалось.

И пошло…

— Это надо же так сказать своей матери, а? — высказала я своё возмущение сыну, когда тот пришёл из школы. — Как язык то у тебя только повернулся. Неужели ты не понял, какую грубость ты мне сказал?

— Понял, — тихо уронил сын.

— Ничего ты не понял, — возразила я. — Если бы понял, постарался бы как-то загладить свою вину. А ты и не думаешь этого сделать.

Володя промолчал.

Поняла я тут, что где-то допустила ошибку, которая и вызвала грубость. Но где и в чём? Я решительно не могла понять.

Однако грубость есть грубость, и прощать её ни в коем случае нельзя.

Я перестала разговаривать с сыном, делала вид, что не замечаю его. На его вопросы или совсем не отвечала, или сердито ворчала:

— Чего спрашиваешь, если считаешь, что мне нет до тебя никакого дела.

Через день Володя уехал на военные учения.

Вернулся он оттуда через пять дней.

Приехал оживлённый, улыбающийся, но сразу потух, встретив мой отчуждённый взгляд.

Так прошло ещё два дня. Я молчала, молчал и сын, и, конечно, обоим нам, я это чувствовала, было нелегко.

Нарушила молчание снова я.

— Неужели ты до сих пор не понял, как глубоко меня обидел? — снова обратилась я к сыну. — Считаешь, что матери есть дело до вас только тогда, пока вы малы, а как подросли, можно выбросить её на свалку, да? Можно нагрубить, можно не отвечать на её вопросы, можно вообще не обращать на мать никакого внимания. Так что ли?

Володя молчал, а потом повернулся спиной, намереваясь уйти.

«Этого ещё не хватало! Ну, уж нет. Я заставлю тебя говорить со мной», — и я решительно остановила сына:

— Я с тобой разговариваю, а не с твоей спиной!

Сын остановился, повернулся лицом ко мне, но ничего не отвечал, уперев глаза в пол. Я продолжала наступать.

— Почувствовал себя взрослым и грубостью решил показать, что тебе сейчас мать ни при чём. Так что ли? Отвечай, чего молчишь!

— Ты сама всё знаешь, так чего спрашиваешь, — наконец выдавил он.

Сразу почувствовала, что не так задала вопрос, не так веду разговор. Надо было как-то вывернуться.

— Да, со стороны именно так и казалось, — сбавила я чуть-чуть тон, — что ты решил перед своим другом показать, что ты уже взрослый, и мать для тебя ничто. Как ты объяснишь свою грубость? Может я, чем-то вызвала её? Говори.

У сына на глазах показались слёзы.

— Будто не дома живёшь, а в тюрьме…

— Что же тебе не понравилось? Что я спросила тебя? Разве я не имею права спросить тебя?

— Спрашивай, но ты ведь не спрашиваешь, а допрашиваешь. И всё время так. Каждый день…

Ну вот, опять я перешла границу и не заметила, когда спрос стал восприниматься как допрос.

Вот только сейчас до меня дошло, что ведь и в самом деле надоест, если тебя будут выспрашивать о каждой мелочи, опекать на каждом шагу. Нельзя делать этого по отношению к повзрослевшим детям. Опять эта боязнь предоставить им больше самостоятельности! Как она меня подводила всегда в отношениях с детьми! И отсутствие достаточного чувства такта тоже. Но ведь и не спрашивать совсем тоже нельзя.

— Что же мне, выходит, так и молчать всё время? Ни о чём и спросить нельзя?

— Я не говорю, что нельзя. Спрашивай. Я и сам говорю, когда можно. Но ведь не всё можно рассказывать…

Опять я слышу то, что уже слышала раз. Только тогда говорил это Саша, сейчас говорит Володя. Значит, я и тут повторяю ту же ошибку, которую уже допускала раньше.

Как же трудно я всё-таки перестраиваюсь! И я расплачиваюсь за это.

Поделом!

Надо всё-таки всё выяснить до конца. Разговор уже продолжается спокойно.

— Ну, ты понимаешь всё-таки, что сказал слишком грубо? Ведь можно же было сказать об этом как-то по-другому, не так грубо.

— Понимаю, конечно. Но тут я просто не нашёл сразу других слов. Как-то так вырвалось.

— Пойми, что матери всегда есть дело до своих детей. Даже тогда, когда они становятся совсем взрослыми. Вот, бывает, садятся на скамью подсудимых, а ты смотришь на них и думаешь: а где же мать-то была у них, как допустила до этого? Ведь что бы вы ни сделали, спрос-то, прежде всего с нас, матерей. Вот и хочется всё знать про вас. У нас же опыт есть, которого нет у вас. Слушаешь порой: «Я не знал, что так получится», «Я не знал, что так будет», — оправдываются. А мы-то знаем уже, что и как получается. Вот и хочется уберечь вас от всего дурного.

Говорим уже на мирных тонах, хотя в душе саднит какой-то неприятный осадок.

Через 2 дня после этого разговора меня положили в больницу с обострением одного из моих многочисленных заболеваний.

Домой пришла через 11 дней.

С Володей встретились так, как будто бы и не было того конфликта. Прежде всего, расспросила его о двухдневном походе, проделанном Володей и его товарищами вместе с учительницей биологии Зайцевой Н.А. в моё отсутствие. Стояла дождливая погода, и я очень боялась, что сын простынет, и снова начнётся ревматизм с осложнением на сердце, от которого он долгое время лечился.

Сын ответил на все интересующие меня вопросы, только под конец нашей беседы всё же сказал:

— Мама, ну чего ты всё выпрашиваешь? Это же очень на допрос походит.

Сказал очень осторожно, боясь снова обидеть меня.

«Правильно!»- одобрила я про себя форму его замечания.

— Так ты не забывай всё-таки, что я — твоя мать, а матери всё хочется знать о своих детях до самого конца жизни, если она — настоящая мать, нравится вам это или нет. Разве лучше будет, если я стороной пойду узнавать о вашем походе? Могу, конечно, узнать и от другого кого, но хочу, чтобы ты сам рассказал. Я же очень боялась, что ты простудишься и заболеешь. Видишь, какая погода-то стояла.