Игорь Рабинер - Герои не нашего времени. Харламов, Тарасов, Яшин, Бесков в рассказах родных, друзей и учеников

« Он отчислил меня на первом же занятии! Такая была педагогическая мера. На следующий день вернул. А потом мы уже с ним ближе сошлись, сложились даже дружеские отношения. Часто приезжал на тренировки, когда я возглавил «Спартак». Даже на 70-летие пригласил к себе на дачу в Загорянку, хотя там был очень узкий круг ».

Однажды главный редактор «Спорт-Экспресса» Максим Максимов подал идею: мол, вы с Тарасовой родились в один день, 13 февраля, сам Бог велел попробовать побеседовать к ее юбилею. До того мы не были знакомы, о фигурном катании я не пишу, — и в первый момент она, измученная в последние дни сплошными интервью, энтузиазмом не воспылала. Но когда речь зашла о хоккее и с моей стороны прозвучало волшебное слово «отец», согласие вдруг было получено моментально. Так она относится к своей семье и своим корням.

И уже на следующий день мы два с лишним часа общались в величественной гостиной в окружении сотен фотографий на стенах, каждая из которых — историческая. Тарасова беспокоилась: «Вам не холодно? Здесь прохладно, как на катке». Господи, да даже если бы мы разговаривали на открытом катке, я бы на первой минуте перестал температуру замечать.

Самое тонкое и сложное в разговоре с ней — ее паузы. Нет — Паузы. В такие секунды ты понимаешь, что имел в виду Станиславский. Иногда они могли продолжаться полминуты. И ты никогда не знал, конец ли это ответа или, напротив, оборот мысли перед заходом на что-то еще более важное. И обязан был почувствовать, в какой именно момент имеешь право открыть рот. В одно из мгновений все-таки поторопился, сбил ее с мысли. И даже отсутствие заслуженного выговора меня не оправдывает.

Какую роль сыграл отец, что его дочь тоже стала великим тренером? Судите сами. Из монолога Татьяны Анатольевны.

« После травмы (Тарасова получила ее в юном возрасте, после чего карьера фигуристки была завершена. — Прим. И.Р.) я вся была в печали, из которой папа меня вытряхнул. Не позволил долго в ней быть. Хотела танцевать, училась, поступала — и в «Березку», и в ансамбль Моисеева. Но рука моя была как тряпка. И отец сказал: «Иди на каток, помогай своим друзьям. Тренеров нет ни черта. Бери детей — и, если будешь хорошо работать, будешь счастлива всю жизнь». Так и оказалось. Он определил мою судьбу, сказав, чтобы я в 19 лет шла на работу тренером. И это сделало мне жизнь.

До того хотела поступать в ГИТИС на балетмейстерский. Но отец сказал маме: «Артистов у нас, Нина, в доме не было и не будет». Вопрос был закрыт.

Как-то спрашивает: «Сколько ты работаешь в день?» — «Восемь часов». — «А я к Жуку заходил, там работают восемь. И Чайковская работает восемь. Как ты их догонишь? Надо тебе работать годика четыре по двенадцать».

Ко мне на тренировку папа приходил ровно один раз. И ушел. Я тренировала Роднину с Зайцевым, у нас должен был быть прокат. И он пришел к нам на «Кристалл». Как там очутился? Может, к Анне Ильиничне Синилкиной, директору «Лужников», заходил, не знаю. Но на самом верху над катком был один стул. Почти под потолком. Туда наверх вело много ступенек.

На тренировках всегда бывала на коньках. Мне так удобнее, я хорошо каталась и была совсем молодая. А тут опаздывала и выбежала на лед в ботинках. И не сразу поняла, что сверху кто-то сидит. Потом посмотрела вверх. О ужас! Папа. А я — не на коньках. Фигуристы к тому же плохо разминаются. Тоже его не видят. И боковым зрением наблюдаю, как он, не дождавшись проката, уходит. Опустив голову. Я уже была взрослая, но домой ехать боялась. Потому что все это было неправильно. Такого нельзя себе позволять.

Я видела изнанку папиной славы. Как он работает, как отдается. И как страдает. Поэтому с самого начала понимала, что эта профессия — не сахарная. Но было так интересно, так захватывало! В том же Ростове мы с подругой Ирой Люляковой открывали каток — там не было ни заливщика, ни машины. А были только два шланга. И вот мы с ней чистили, заливали лед, потом на нем катались. И так — четыре раза в день. На одну заливку уходил час.

Думаю, что многое во мне, конечно, от природы. Кровь же не водица. Миша Жванецкий писал своему сыну: «Сынок, имей совесть, а потом делай все, что хочешь». Потому что совесть не дает делать как попало. И та же ответственность, которая у меня с юных лет, — она же не из воздуха взялась. А от мамы и папы.

Слышала ли я шепот за спиной: мол, с Тарасовой при таком папе все ясно, ей-де дороги везде открыты? А я всего это не чувствовала. Просто пошла туда, где с первого дня стала нужна и счастлива. При том, что папа писал в газете «Правда», что федерация фигурного катания, видимо, обалдела, доверив молодой девчонке работать в сборной СССР. А просто так получилось, что я взяла пару, которая сразу попала в сборную.

Да-да, папа писал такое. В «Правде». Что меня надо уволить. А что я могла ему сказать? Это было его мнение! Еще не хватало, чтобы я ему что-то говорила. Он-то лучше знает. И более того — это, наверное, было правильно. Я была 20-летней девочкой, которая в танцах, извините, ни ухом ни рылом.

Я не хотела опозорить отца. Это было как бы неприлично — работать там, где папа. Поэтому я никогда не была в ЦСКА. Когда каталась — в «Динамо», когда работала — в профсоюзах.

Став тренером, я к нему по профессиональным моментам никогда не обращалась. Кто же дома говорит о работе? У папы была огромная картотека. Каждое упражнение, его цель, задействованные в нем группы мышц — были прописаны от и до. Это был труд на века! Один раз я у него попросила ее.

И он мне не дал.

Более того, даже был удивлен, что я попросила. Отрезал: «Ты — начинающий тренер. Почему я должен тебе ее давать? Думай своей головой!» И уже потом, когда я хотела дать ему одну книжку, он, хотя и был человеком очень образованным, отреагировал: «Себе ее оставь. Я из своей головы питаюсь». И правильно он сделал, что мне картотеку не дал. Сначала вроде взялась как-то обидеться, а теперь все понимаю. Так ведь можно все отдать, а своя голова не будет работать. Что особенно важно на начальном этапе.

Молодых хоккеистов он называл «полуфабрикатами». И моих спортсменов — тоже. Он потрясающе видел ошибки. И говорил: «Дочка, ты должна очень быстро видеть». Папа видел очень быстро. Еще одним его любимым словечком было «огольцы».

Говорил ли когда-нибудь отец, что гордится мной? Нет. А чем гордиться-то? У нас в семье установка была — каждый делает то, что может. На максимуме. Это просто правильно — так чем гордиться? Только после пятой моей победной Олимпиады он сказал мне: «Здравствуй, коллега».

И мама не хвалила. У нас это не было принято. Это не значит, что мы с сестрой — недолюбленные. Как раз наоборот. У нас у всех была очень большая любовь друг к другу. Я выросла в семье, где царила любовь. Страха к отцу не было. Была боязнь его расстроить ».