Майкл Каннингем - Край земли. Прогулка по Провинстауну

Если же вы очень везучи, можете увидеть, как кит выпрыгивает из воды на три четверти своей длины и ухает обратно. В прыжке кит на мгновение зависает в воздухе — вся эта масса, вся эта ворвань, хотя слово «ворвань» как-то трудно вяжется с такими гладкими и мускулистыми существами. Увидев подобный прыжок, вы поймете, как идеально они сложены (вы, которые никогда не должны были ходить прямо), насколько похожи на живые торпеды. В них нет ничего, что не говорило бы напрямую об их способности плавать. Их двуустки огромны, изящно изогнуты, широки и плоски, покрыты ракушками. Их пасти, предназначенные для поглощения огромного количества планктона, составляют почти треть их тел; их головы в профиль представляют собой клинья, заканчивающиеся широкими твердокаменными ободками челюстей, которые сходятся внахлест, как крышка коробки.

Выпрыгивают они нечасто — во всяком случае, уж точно не на радость пассажирам лодок. Как правило, они просто показываются на поверхности — головы остаются под водой, — обнажая свои покрытые шрамами, блестящие спины, когда всасывают кислород через дыхала. Минута-другая — и вот их уже снова нет. Мгновение спустя, когда они кренятся, чтобы уйти на глубину, из хаоса созданных ими же пузырей и пены показываются двузубые черные хвосты.

Однажды я стоял у поручней и смотрел, как под лодкой, на глубине не более шести метров проплывает горбач, — можно было рассмотреть все его тело, можно было полностью осознать, насколько он плавуч, и лишь начать осознавать, что он действительно водный житель. Темно-зеленый кит в зелено-синей воде, затененный, как рентгеновский снимок, в сетке бледного света. Зрелище было волнующим и несколько пугающим, но не потому, что кит мог или хотел повредить лодку, а потому, что на краткий миг открылось его царство — бездна, лежащая под нами, с косяками мечущихся рыб; зернистая, отфильтрованная солнцем зелень, которая постепенно углублялась до нефрита, матового изумруда, а затем чистой черноты; подводные утесы, равнины и долины, где среди впадин, над голым, пористым ландшафтом скал плавали темные незрячие рыбы; где дрейфовали светящиеся точки и колыхались полупрозрачные лепестки анемон.

Мы с Кенни познакомились в Провинстауне больше пятнадцати лет назад. Я тогда жил в Бруклине и приехал на выходные с моим другом Бобом Эпплгартом (его прах мы развеяли несколько лет спустя на большой дюне в конце Снэйл-роуд). Кенни, живший на Манхэттене, приехал в Провинстаун один, хотя в одиночестве он там не оставался. Мы поговорили о том о сем, как и подобает незнакомцам, в одной из галерей, потом еще раз случайно пересеклись — позже тем же вечером — у входа в «Спиритус» и обменялись телефонными номерами. Если бы мы не встретились во второй раз, то, подозреваю, больше бы не увиделись, и все эти годы мы задаемся вопросом, могли бы мы познакомиться при каких-нибудь обстоятельствах в Нью-Йорке. Это кажется маловероятным. На первый взгляд, не так уж много у нас было общего. Но Провинстаун — это такое место, где люди, у которых вроде как вообще нет точек пересечения, не просто видятся, но не выпадают из поля зрения друг друга. Все эти пятнадцать лет мы с Кенни провели вместе, и мы по-прежнему приезжаем в Провинстаун, как только выдается возможность. Мы воображаем себя, лишь полушутя, двумя старыми клушами, имеющими склонность носить чуть больше золотых украшений, чем это исключительно необходимо, и прогуливающими жесткошерстных такс на поводках по Коммершиал-стрит. Полагаю, это не худший удел. Куда бы вы ни отправились, Провинстаун всегда примет вас обратно, в любом возрасте и в любом состоянии. У времени здесь какие-то свои законы, и, вернувшись сюда лет через десять, вполне возможно столкнуться с приятелем — на Коммершиал-стрит или в A&P, — который небрежно спросит, будто видел вас позавчера, как вообще дела. Улицы Провинстауна ни в коей мере не представляют угрозы, по крайней мере для тех, кто жаждет полного спектра человеческих страстей. Если, живя в Провинстауне, вы оглохнете, ослепнете и охромеете, какой-нибудь добрый и сознательный молодой человек отвезет вас, куда вам нужно; если вам случится здесь умереть, топи и дюны упокоят ваш прах. Ну а пока вы живы и здоровы, золотые стрелки часов на башне в Ратуше будут отмерять каждый час электрическим звонком, пока мы внизу присматриваем себе участок земли, что-нибудь покупаем или продаем, рисуем или пишем, ловим окуней или обмениваемся сплетнями на ступенях почты. Старые дома на берегу залива все так же будут видеть сны, по крайней мере до тех пор, пока пустота между досками не поглотит их целиком. Пески продолжат постепенно пожирать леса, которые пилигримы впервые увидели в Северной Америке — где человек, как выразился Фицджеральд, «должно быть <���…> затаил дыхание перед новым континентом, невольно поддавшись красоте зрелища, которого он не понимал и не искал, — ведь история в последний раз поставила его лицом к лицу с чем-то, соизмеримым заложенной в нем способности к восхищению» [21] Перевод Е. Калашниковой. . Призрак Дороти Брэдфорд будет бродить по океанскому дну у побережья Херринг-Коув, окутанный водорослями, окруженный мимолетными серебристыми огоньками рыб, а призрак Гульельмо Маркони будет передавать свои послания тем, кто умер задолго до него. Киты будут взрезать воду и переваливаться с бока на бок в своем забережном мире, а потом, когда придет время, нырнут поглубже, к черным каньонам, и поплывут на юг. Цапли будут бродить по приливным отмелям; крабы с синими клешнями, окаймленными алым, будут карабкаться боком по своим собственным теням. На закате дюны засияют розовым светом, а сразу после захода солнца в бухте замерцают лодки. Прах мертвецов, частицы их костей смешаются с песком соляной топи, а ветер и вода разнесут еще дальше обломки деревяшек, ракушек и веревок, которые я использовал для различных мемориалов Билли. С наступлением темноты вновь начнут свой обход еноты и опоссумы; скунсы вылезут из нор и направятся в город. Летом зазвучит музыка. Старик с переносным органом будет играть за мелочь перед публичной библиотекой. Нарядные люди будут петь гимны сгинувшим богиням; люди, которые все еще пытаются жить рыбной ловлей, будут накачивать четвертаками музыкальные автоматы, играющие песни их школьных дней. Чем глубже ночь, тем меньше на улицах будет людей (где когда-то прогуливались капитаны китобойных судов и их жены, где О'Нил разгуливал в белой горячке, где Радиодочка — кто знает, где она теперь? — сообщала новости), надеющихся на сюрпризы или же просто на то, что всегда, в любую погоду может предложить ночь: запах воды и ее звук; маленькие домики, стоящие на фоне необъятных океана и неба; абрисы фарфорно-белых чаек, кружащих над головами, ищущих в своем высоком молчании, чем можно поживиться среди дюн и болот, черных крыш и крошечных огоньков, что пляшут по воде, когда прибывают и уходят приливы.