Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

«Клуб» создался в 1922 году. Инициаторами были: Б. Зайцев, П. Муратов, Ю. Айхенвальд, М. Осоргин, Н. Бердяев, С. Франк, А. Белый, А. Ремизов, Е. Кускова, В. Ходасевич. Собирались еженедельно.

Читали: И. Эренбург, В. Шкловский, П. Муратов, М. Шкапская, А. Ремизов, М. Осоргин, В. Ходасевич, Б. Зайцев и другие. Н. Бердяев прочел там доклад «Проблема любви у Достоевского». Выступал с докладом «О задачах Камерного театра» известный режиссер этого театра, приезжавший на побывку в Берлин Таиров, в прениях участвовали Муратов, Вышеславцев, Бердяев и другие. В те годы еще не было «железного занавеса», и приезжавшие из РСФСР писатели, художники, актеры свободно общались с писателями, художниками, актерами — эмигрантами и высланными. Так, например, приехавший первым из РСФСР Борис Пильняк не только свободно общался с эмигрантами и выступал в «Доме искусств», но даже был на обеде у редактора газеты «Руль» И. В. Гессена, что в позднейшие времена каралось бы, вероятно, чуть ли не «высшей мерой наказания». В «Клубе» выступали: С. Рафалович — «О театре», приезжавшие из РСФСР — филолог П. Богатырев, Борис Пастернак. Ф. Степун прочел — «Стихия актерской души», в прениях выступали Б. Пастернак и А. Белый. А. Белый прочел — «О трагедии сознания».

Но мне думается, что «Дом искусств» был и веселее, и интереснее. Он собирался тоже еженедельно, сначала в большом кафе «Ландграф» на Курфюрстенштрассе, 75, потом на Ноллендорфплац в кафе «Леон». Основали его в конце декабря 1921 года по аналогии с петербургским «Домом искусств». И насколько еще нити, связывавшие «два берега» русской культуры («там» и тут), были не порваны, говорит хотя бы то, что в 1922 году «Дом искусств» послал приветствие «Дому литераторов» в Петербурге и получил в ответ дружеское послание, начинавшееся — «Дорогие друзья», за подписью самого председателя «Дома литераторов» Нестора Котляревского.

Первым председателем «Дома искусств» в Берлине был избран поэт-символист Н. М. Минский, товарищем председателя А. М. Ремизов, казначеем Зинаида Венгерова. Членами правления — А. Ященко, художник Иван Пунин, художник Н. Миллиоти, Ф. Гартман, А. Толстой и другие. Выступали в «Доме искусств» и «стар и млад», и маститые, и только что начавшие занятия литературой. Особенно импозантны были собрания «Дома искусств» в кафе «Ландграф». Зал — очень большой, лакеи сервировали еду, кофе, всяческие напитки. В кафе была хорошая эстрада, с которой читали выступавшие. Выступало тут много людей: А. Толстой, Н. Минский (поэма «Хаос», которая была действительным, но малоинтересным «хаосом»), Соколов-Микитов со своими «сказками» и «сказаниями», А. Ремизов — с «Взвихренной Русью» и всяческой «славянской вязью» и «мудренщиной», И. Эренбург завывал «Стихи о канунах» и хорошо читал «ядовитого» «Хулио Хуренито». Выступал, конечно, Андрей Белый с стихами о России («Россия, Россия, Россия / Мессия грядущего дня!»). Помню его одетым с некой претензией — черное жабо над широкой белизной воротника и большая желтая роза в петлице.

Помню, как именно в «Ландграфе» выступили только-только приехавшие из РСФСР Борис Пильняк и Александр Кусиков. Позднее я с обоими довольно близко сошелся, особенно с Сандро Кусиковым. На их выступление собралось много самого разнообразного народа. И вся редакция газеты «Руль» во главе с И. В. Гессеном, и меньшевики, и левые эсеры с Шрейдером, Лундбергом и очаровательными грузинками. Пильняк читал прекрасно написанный (я вообще очень ценю этого прозаика, лет через пятнадцать — шестнадцать угробленного Сталиным в каком-то концлагере) «Съезд волсоветов». Читал он выразительно и сильно. И по заслугам пожал аплодисменты всех — без различия «политики». После Пильняка выступил Александр Кусиков. Читал свои стихи тоже неплохо. Начал, конечно, с знаменитого «Обо мне говорят, что я сволочь!», что в зале вызвало некий легкий шелест сдержанного смеха. Но и ему аплодировали, не так, как Пильняку, который действительно «захватил зал», а так — из приличия.

Этот вечер я запомнил и еще по одному обстоятельству. Мы, молодежь, не садились в ту часть зала, где сервировали еду (дороговато было нашему брату), а садились ближе к эстраде, где можно было отделаться кружкой пива. Но я видел, что в «привилегированной» части Б. И. Николаевский сидит с какими-то неизвестными мне господином и дамой. Я не обратил на это внимания. А когда через несколько дней встретился с Борисом Ивановичем, он, улыбаясь, спрашивает: «Вы меня в „Ландграфе“ видели?» — «Видел». — «А вы знаете, кто со мной был?» — «Понятия не имею». И, улыбаясь, Борис Иванович говорит: «Со мной сидели Алексей Иванович Рыков и его жена». Я ахнул: «Да что вы?» — «Да, да сами захотели пойти, и, знаете, жена Рыкова все меня просила: Б.И., покажите, который Гуль? Она ваш „Ледяной поход“ в России читала, и ей очень хотелось на вас посмотреть». — «Ну, я надеюсь, вы показали ей?» — засмеялся я. «Конечно…» — «Ну и как? Одобрила?» — «А этого я уж не знаю», — засмеялся и Б.И. своим высоким сопрановым смехом.

Поясню: Николаевский был свояком Рыкова, брат Бориса Ивановича, Владимир, был женат на сестре Рыкова, и они жили в одной квартире. Думаю, что Владимир был большевик, вряд ли с меньшевиком в одной квартире мог жить «председатель ВСНХ», а потом «председатель Совнаркома» А. И. Рыков.

Вот какие были тогда — в 20-е годы — либеральные времена! Я спросил Николаевского: «А Рыкова никто не узнал в „Ландграфе“?» — «Никто». — «Ваши меньшевики могли узнать». — «Ну, это не страшно».

Думал ли, гадал Алексей Иванович Рыков, что лет через пятнадцать его потащат чекисты в подвал на Лубянке и «шлепнут» там? А перед тем — на чудовищном, всенародном процессе бывший дворянин и бывший меньшевик Андрей Януарьевич Вышинский, кровавый «прокурор СССР», заставит его признаться на весь мир, что он, Рыков, — предатель, шпион и агент иностранной разведки. И Рыков все это (вероятно, не без пыток) публично признает, и, не то одурманенный наркотиками, не то опоенный алкоголем (Рыков был пьяница), признает, хохоча таким страшным хохотом идиота, что у слышавших его хохот иностранных корреспондентов «мороз пробегал по коже».

Вышинский (Рыкову). Стало быть, вы шпион?

Рыков (со смехом). Можно сказать, что да.

Вышинский. И Бухарин об этом знал?

Рыков (продолжая хохотать). Надо думать…

Нет, тогда, в «Ландграфе», слушая Пильняка, Рыков этого представить себе, конечно, не мог. Не мог представить себе эдакую «встречу с Марксом». Но Рыкову даже post mortem не повезло. Сталинские эпигоны ему так и не дали «реабилитанса», и в собрании стихотворений Маяковского, в строках «Эх, поставь меня часок на место Рыкова / Я б к весне декрет железный выковал» слово «Рыкова» так и не печатается до сих пор — оставлена зияющая прореха, от которой Маяковский наверняка перевертывается в гробу. Правда, теперь Рыков уже не считается «японским шпионом» или «агентом гестапо», «марксистски-научно» он называется — «агентурой кулачества». Это вполне мило.