Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Константин. С.-Петербург, 3 апреля 1833 года

Фельдмаршал князь Варшавский сделан генерал-инспектором всей пехоты, а Илларион Васильевич Васильчиков – всей кавалерии. Орден Белого Орла пожалован дивизионным генералам Мартынову, Ушакову и Кноррингу, а также и графу Лавалю. Фонтону – прекрасную табакерку с вензелем, Сакену – Станислава I. Тот же орден – графу Апраксину, брату жандармского. Графу Чернышеву дан полк, то есть будет называться его именем. В камер-юнкеры – оба сына Григория Гагарина, сын князя Никиты Волконского и граф Понятовский, что у Воронцова. Во фрейлины – Шкурины, Бартоломей, дочь Крейца, Нелидова и Жомини. Два камергера; один, кажется, Всеволожский-старший. Нейдгарту – алмазные знаки Александровские. Обер-прокурор Синода князь Мещерский – сенатором, а на его место – Нечаев, брат Жихаревой. На место Куруты в военный совет – генерал-адъютант Храповицкий, а Полуэктов – в Аудиториатский департамент членом. Несколько Станиславов 1-й и 2-й степени, только не знаю – кому.

В субботу ездили мы с Журавлевым во дворец; после заутрени и христосования отправились было в свою церковь, но опоздали. Много у нас разговлялось. Кроме своих, по обыкновению, ежегодных гостей, были Журавлевы, Полетика, Вяземский, Норов, Каменский. Продержали меня до пяти часов, а в восемь надобно было уже подыматься и перецеловать всех своих чиновников. Ты на опыте теперь знаешь, сколько приходится раздать и получить поцелуев.

Сегодня рождение жены; наберется, я чаю, куча народа и обедать, и целый день. Дай Бог моей хозяйке и Соне справиться.

Константин. С.-Петербург, 4 апреля 1833 года

Вчера-таки порядочно собралось к нам обедать, человек было с 40, а вечером еще пропасть привалило; играли в вист, в бильярд.

Ну-с, утром был я с чиновниками у своего князя [А.Н.Голицына], которого нашли в новом, канцлерском, мундире, шитом по всем швам, и богато, серебром, вместо Андреевской ленты – цепь, а во дворце он был еще с палкою, как церемониймейстерская, на набалдашнике коей – государственная печать. Мундир прекрасный. Вышли также мундиры для статс-секретарей, шитья столько же, как на коллежских мундирах тайных советников, только золотом. У министров тоже будут богатые мундиры. Говорят также, что и дамы для главных табельных дней будут иметь платья по классам. Это будет большая экономия, потому что нужно будет только одно платье.

Александр. Москва, 8 апреля 1833 года

По городу говорили, что князю нашему [Александру Николаевичу Голицыну] пожалован новый орден, цепь какая-то; я всем отвечал, что быть не может, что ты верно бы написал мне.

Как бы хорошо дамам дать костюмы единообразные для двора, и русские. Это существует при неапольском дворе, и есть платья, кои сто лет переходят от матерей к дочерям, сохраняясь в фамилиях, и точно бы большая была это экономия. Одни только щеголихи и богачки будут сожалеть; но не лучше ли и им обратить издержки на бриллианты, чем на лоскутки, кои раз надень, да и брось? Посмотрел бы я на парад нашего князя!

Александр. Москва, 10 апреля 1833 года

Твои напрягай принимаю с покорностью, мой милый друг. Уж, верно, коли не желал бы я баловать своих чиновников, из коих многие и без того избалованы странными свойствами покойного Рушковского, так избавил бы себя с великой радостью от издержки, столь для меня значительной, и уплатил бы кой-какие должишки; но так делал Рушковский, слывший скрягою. И это бы ничего: я мог бы все себя оправдать тем, что Рушковский был один-одинехонек на свете, а я имею семью немалую. Рушковский был тринадцать лет почт-директором, а я только вступил и обзавестись даже не успел, многого сам еще не имею. Но Трескин беден, огромную имеет семью, с кончины жены своей совершенно убит. Одинцов намекал мне два раза, что детей в службу записал, что обмундировка сына стала ему до 500 рублей, что не знает, как изворачиваться. Как Жарову не дать, который столь рачительно, честно наблюдает мои интересы? У Худина девятеро детей, этому подарил я 400 рублей именно оттого, что он молчал и не прочил; я ничего скромнее, способнее и усерднее его в почтамте не знаю. Как было не подарить почтальонам, сторожам, певчим, причту церковному, школе? Как не пособить старикам Петрову, Макарову и многим другим, у коих вычитают всякую треть из скудного их жалованья? Если бы я не наследовал щедрого нрава батюшки, конечно, мог бы я обуздать желание всем или многим дать пособия по силе; но мысль одна взяла верх над всеми уважениями, а мысль эта следующая: «И я терпел нужду часто тяжкую, как вы, Бог положение мое переменил, я счастлив, покоен; так пусть же и около меня все будут счастливы и покойны, сколько это зависеть может от меня». Пусть эти 3400 рублей составят мое мотовство. Я не имею, слава Богу, прихотей разорительных. Чем раздавать милостыню по мелочам, которая идет по трактирам и кабакам, лучше помогать тем, которые так ревностно и исправно подо мною трудятся. Вот тебе, мой любезнейший брат, исповедь моя.

Доброго Закревского благодарю за письмо его; оно ответное на мое. Вчера у его роденьки Мельгунова [Мельгунов был в родстве с женой графа Закревского], что женат на хорошенькой Урусовой, была история под качелями. Там есть ресторация, где Мельгунов не только кушал а-ля Голицын, но и нахлюстался а-ля Антонио в «Фигаро». Лечь бы спать после этого, а он поехал верхом по гулянию, набрел как-то на князя Четвертинского, который также был верхом. Он ему сказал: «Ваше сиятельство, остерегитесь», – а князь ему в ответ: «Разве я слепой?» Только пошел спор, слово за слово, и Четвертинский сказал ему наконец: «Я вижу, что вы пьяны», – на что Мельгунов отвечал: «Пьяный выспится, а дурак никогда не выспится, всегда будет дураком». Князь поворотил повода, сказав: «Что мне толковать с человеком, который не чувствует, что делает и говорит!» Это так, а потому и не следовало связываться с Мельгуновым, а теперь насмешники будут за этого, ибо он поехал за Четвертинским, крича ему вслед: «Дурак, скотина! Никогда не выспишься, и все будет скотина». Ожидаю, что это так не обойдется. Конечно, стыдно для Мельгунова, но и Четвертинский не прав, по-моему.

Вот почему я не принял зова графа Потемкина, то есть принял приглашение, благодаря, а там прислал почтальона с запискою, что, к сожалению, быть не могу. У Потемкина были вишни, малина, клубника, виноград, говорят, по рублю штука, а жену отправил в Петербург просить отсрочить или просить какие-то 20 тысяч рублей. Этого, видно, ничто не исправит.

Все теперь жадничают видеть Каратыгиных. Загоскин сказывал, что они будут играть 20 раз; но он не мой актер, не люблю его. Она мила, хотя и странно говорит.

Александр. Москва, 11 апреля 1833 года

Можно было предвидеть, что бывшая под Новинским ссора между князем Четвертинским и Мельгуновым не останется без последствий. Я тебе описывал оную вчера, мой милый и любезнейший друг. Вот каково связываться с людьми нетрезвыми. Вчерашний день прошел весь в напрасных негоциациях. Четвертинский взял Петра Львовича Давыдова и Корсакова Гр. в секунданты, а Мельгунов – Киселева и еще кого-то. Они старались дело уладить, но тщетно. Князь Дмитрий Владимирович призывал к себе Мельгунова, говоря ему, что неприятно будет, ежели эта история сделается гласною и отрапортуется в Петербург, что пятно будет для всего дворянства Богородского уезда, избравшего его в предводители, что последствия будут для него самые дурные и проч.; но Мельгунов остервенился, встал на том, что князь Четвертинский должен просить у него прощения, а не то он с ним разделается, как честь велит. Но казалось бы, что прежде всего честь велит не напиваться и пьяному не разъезжать по гулянию, где весь город. Не знают, чем-то все это кончится, а между тем обе премилые жены и семейства в сокрушении. Вот как должно быть осторожным во встречах во всех публичных съездах!