Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Вчера оставил я тебя, чтоб идти к князю в департамент, мой милый и любезнейший друг. Между прочим говорил он мне о десятинах. Возвращая докладную записку, государь ему писал: «Ты знаешь, сколько я люблю Булгакова и сколько я доволен его службою; но определение 10 тысяч по его чину полагаю невозможным» (или неудобным, не помню), – и точно по тем причинам, кои я тебе описывал в одном из моих писем. Это значило бы открыть новую дверь, и что тогда даст император генералам, которые завоевывали эту землю? Вдовам и детям тех, кто потерял там жизнь? Я, право, был всегда этого мнения, что Нессельроде слишком много предложил. Князь меня уверил, что он все-таки писал еще раз государю; я его благодарил, но нахожу, что это напрасно. Если государю угодно, то он может всегда вознаградить это другим чем; да, впрочем, и в сем не вижу нужды, ибо полагаю пожалованный участок весьма достаточным и благодарю Бога за него.

Александр. Москва, 13 сентября 1823 года

Ты меня радуешь, что Воронцова дело землю тебе отводит, хотя это и не нужно: я ему писал, просил отвести тебе такие земли, чтобы производили сахар, чай, кофе, ананасы и даже чтобы были золотые руды. Вы все ожидаете прибавления к милостям 30 августа. Ничего до сих пор нет ни Шульгину, ни другим; не думаю, чтобы этому и было что-нибудь. Его положение с князем Дмитрием Владимировичем странно. Князь его гонит вон, видимо, но тот все еще держится, государь точно призывал Шульгина в кабинет, и надобно думать, что не за добром, потому что он вышел бледен как смерть и не выдержал, чтобы не сказать князю: «Вы меня хотите погубить?» А князь на это отвечал громко: «Я этого мерзкого слова не знаю; а я рад, что вы узнали, что я об вас думаю». Между тем Шульгину отдана благодарность в приказе наравне с князем. Дня три назад в князевом кабинете была ссора у Шульгина с губернатором; при князе Шульгин ему сказал: «Я все запру на замок». – «А я, – отвечал губернатор, – замки велю выломать!» Речь была о губернском замке, который оба себе присваивают. Все это очень странно и неприлично; чем-то кончится? Вчера Юсупов [102] Князь Н.Б.Юсупов был начальником Кремлевской экспедиции. получил извещение от графа Аракчеева, что государь изволил подписать все его представления и что они отправлены по принадлежности, а о Князевых представлениях не слыхать ничего. Князю не дали ничего здесь, так теперь, верно, ничего и не будет.

Намедни у князя Дмитрия Владимировича видел я ввечеру Катерину Семеновну Тургеневу, у коей целовал руку и благодарил ее за дружбу Александра. Она – как мумия, все в одном положении.

Сегодня пишу к Воронцову, чтобы рекомендовать ему Чумагина племянника Стамо. Надеюсь, каков дядя, таков и племянник. Я рекомендую ему также Пиллера и говорю графу Михаилу: «Ежели на всякий ваш чих Пиллер не составит по крайней мере по сонету, сие будет не по его вине».

Вчера задал нам славный обед князь Николай Гагарин; были Никита В. и Вяземский, Меншиков Николай, Алексей Михайлович Пушкин, который врал, по обыкновению. Первые два подзывают меня ехать на сутки в Остафьево, но я отговорюсь чем-нибудь: может быть, задержат долее, да боюсь я, чтобы не заставили пить, тем более что княгиня здесь, а компания только мужская.

Наташа на дороге исписала страниц шесть. Добрая бабёнка и добрая мать. Выписываю её слова: «Я благодарю Бога за детей моих. Я многим им обязана, ибо исправилась от многих вещей через страх дать им дурной пример и потерять все достоинство, коим должна обладать рассудительная мать, без чего не ставят ее ни во что и не слушают, разве только из страха, а надобно убеждение, чтобы это имело успех. Их благо сод ел ало мое благо: наблюдаешь за собою, исправляешься и мало-помалу теряешь дурные привычки». Можно ли более доказать любовь свою к детям? Это лучше всех поцелуев в свете, лучше глупого баловства других матерей. Меня так тронули строки сии, что я не могу не выписать их тебе.

Ох, Метакса все денег просит: сгоняют с квартиры. Жалок, бедный! Надобно помочь; пришел в такую минуту, что у самого мало денег. Завидуешь богачам, кои всегда бы могли одолжать; а кто знает, я, может быть, разбогатев, сам сделаюсь скрягою! Провал же возьми и богатство, ежели так.

Константин. С.-Петербург, 14 сентября 1823 года

Только и говорили все эти дни о смерти Кампенгаузена. Он сделал завещание, призвал священника и после уже не был почти в памяти. Бедный Анреп, после случившейся с ним белой горячки, все хуже да хуже. Его брат был у меня – просить почтальона, чтобы проводить их до Дерпта, куда он его везет. Я читал во французских газетах, что Роже Дамас умер. О нем давно не слышно было, а в свое время много делал шума, особливо между женщинами. Я думаю, он чахоткою умер. Старые знакомые понемногу все убираются. Здесь есть один старичок, которого мы все зовем тёзкою. Он лет двадцать всякий день обедает у Николая Дмитриевича. Третьего дня также у него был, в восемь часов пошел домой, по обыкновению выпил стакан легкого пунша, закурил трубку, между тем жена его легла и с ним разговаривает; наконец говорит ему, что пора спать, он не отвечает на несколько вопросов. Она подошла к нему и находит его сидящим на креслах с трубкою, но без жизни. Ничто уже не могло его воскресить. Он имел предчувствие, что умрет внезапно, и потому всегда носил на себе записку, в которой означил, кто он, где живет, и просил, если Богу угодно послать ему смерть на улице, то чтоб отнесли его домой. Я его встретил в тот день, шел старичок с палочкою и казался бодр. Давно его не видали таким веселым, как за последним обедом у Жулковского.

Кампенгаузен в последние часы все бредил, расстреливал жидов и их ругал. Реман говорит, что хотя тут не до смеха было, но нельзя было удержаться, как он делал пиф-паф, – и эти мошенники контрабандисты повержены.

Александр. Москва, 14 сентября 1823 года

Вчера в театре, как ни слушаю я внимательно музыку, заметил я какое-то движение в партере; оглянулся, что же? В средине один, никем не окруженный, сидел, как на выказ, какой-то кавалер в порядочном фраке и заснул так крепко, повесив голову совсем назад, что начал храпеть. Все внимание обратилось на него, а мамзель Казелли, которая большая хохотушка, чуть не сбилась с роли своей. Подослали тихонько капельдинера его разбудить, насилу в том успел, и спякса, открыв глаза до половины, ну тянуться, препровождая эту операцию песенкою, которую обыкновенно напевают пробуждающиеся от сна. Все захохотали, и молодчика вывели из театра. Никак не могли узнать, кто он; одно твердит: «Я не украл, я не шумел, проспал оперу, тем хуже для меня, ведь это не обедня или не проповедь». Я ему сказал (ибо тоже вышел, желая узнать, кто он таков): «Покуда вы спали только, вас не трогали, да вы стали храпеть». – «Да что с ним толковать, – прибавил Ровинский, – извольте убираться домой!» – «Что вы меня гоните домой, я пойду еще в Русский театр: здесь я заснул оттого, что по-итальянски не знаю». Надобно было видеть его серьезную рожу, надутые щеки и серьезный разговор!