Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Как будто дело говорит. Можно подумать, что он несколько не в себе. Очень он меня позабавил; эта история смешнее вашей с мадам Брис.

Бью челом Полетике, который совсем меня забыл, также Манычару; скажи ему, что Апухтина прогнал принц из службы, на него большие есть недочеты, по одной дороге Московской 65 тысяч. Фитингоф хотел его спасти, не будучи богат, дал, что мог – 5000 рублей своих денег; только и имел. Герцог узнал и стал выговаривать ему, что потакает вору. «Я хотел, – сказал Фитингоф, – спасти честь мундира нашего, который также и ваш, принц; к тому же я знаю, что у Апухтина большое семейство». Герцог остановился, минуту подумал, пожал руку Фитингофу и сказал ему: «Это делает честь сердцу вашему, вы заставили меня опомниться, я хочу подражать вашему примеру, я не сделаю Апухтина несчастным, но не могу его сохранить, пусть он просит отставки, и он получит ее без позора, лишь бы возместил все деньги». Только полагают, что он не выпутается…

Константин. С.-Петербург, 15 сентября 1823 года

Когда Меншиков уезжал отсюда, то видно было, что если и воротится сюда, то не желает занимать прежнего своего места [в военном министерстве]. Он точно часто нездоров, а оно требует беспрестанного занятия. Я не согласен с ним во мнении, что Закревский не примет генерал-губернаторства, и полагаю противное. Чем ему отговориться? Да и зачем? Ведь это повышение, место важное, почетное, доверенное и независимое. Если для того, что языков не знает? Государю сие известно, и если он признал его способным, то неловко, кажется, отказываться. Одно разве: здоровье его плохо, а климат там дурен; но и тут он должен испытать на месте, может ли перенести. Я уверен, что он примет, и хорошо сделает. Вот жене его невесело будет в Або или в Эльсингфорсе, но не все же и веселиться: довольно погуляла. Я б желал знать, что государь говорил с князем Никитою о князе Петре [то есть с князем Никитою Григорьевичем Волконским о зяте его князе Петре Михайловиче Волконском]. Увидим, что-то он из Парижа напишет, будет ли в сем году сюда или нет. Черта государя с Балашовым меня не удивляет, а восхищает. От ангела как не ожидать всего, что утешить может?

Кривцов [Николай Иванович, ходивший на протезе] всегда ходит с палочкою, ему нужно ею подпираться, а бить смотрителей не нужно; да я сему не верю: это на него не походит.

Дмитрий Львович Нарышкин взял у меня почтальона и послал его вчера в Поланген навстречу к Марье Антоновне. Между тем отделывает дом, убирает его и обещает балы и маскарады. Ты, кажется, видел его залу, – лучшая в городе. Фонтоны и княгиня Багратионова совсем переехали из Царского Села. Видел я бюст Торвальдсена. Государь очень похож, так что меня твой приятель Фортини соблазнил обещанием сделать точно такой из мрамора же, я ему уже заказал, а он уже и начал. Дорогонько, да нечего делать: надобно, чтобы в нашем роде осталось навсегда изображение нашего ангела. Ходили мы также с Манычаром и Фонтоном смотреть картины Кипренского. Главная его картина – кажется, гробница Анакреона, – большая дрянь. Портрет Авдулиной очень хорош, только слишком уже занимался он подробностями: на бровях всякий волосок виден. Также недурен портрет итальянской крестьянки, только я принял ее за цыганку. Что прекрасно – это портрет, карандашом написанный, Италинского. С этого постараюсь иметь копию. Подлинно вещь, Бог свидетель, очень хорош и похож. Воронцова Тициан будет бесподобный. На нем был каретный лак, которого часть Бриоски уже снял; теперь он на холсте. Бриоскиева картина на манер рафаэлевых Богородиц также очень хороша. Он ее писал для своего благодетеля в Италии и хочет ему сделать сюрприз; только я думаю, она останется в Эрмитаже. Воронцов пишет из Одессы от 7-го числа, что ездил, за 90 верст, за женою и дочерью и привез их благополучно в Одессу здоровых и веселых. Контролер адмиралтейства, который тоже упал с дрожек и ушибся (кажется, Наумов), также умер. Назаров сказывал, что Кампенгаузен отказал свою библиотеку графу Аракчееву.

Константин. С.-Петербург, 16 сентября 1823 года

Сейчас с похорон Кампенгаузена, которые долго продолжались. Я устал, поздно, но не хочу отпустить почты без письма к тебе, мой милый и любезнейший друг: это бы было противно и чувствам моим, и привычке. Много очень было на похоронах членов Совета, сенаторов и проч. Пастор

Рейнбот говорил надгробную речь сперва по-немецки, потом по-русски, и очень хорошо. Отпевали (или, лучше сказать, церемония была, ибо у них после проповеди благословят гроб, да и кончено) в той же церкви, где отпевали Керестури. Я ездил с Тургеневым, который нашел, что все хорошо, только не было завтрака.

Александр. Москва, 18 сентября 1823 года

Я сию минуту от Фавста. Мы время провели славно, весело; погода такая, что летом не может быть лучше. На дворе так было мне жарко, что должен был скинуть сюртук и надеть фрак. Фавст задал славный обед своей имениннице; ввечеру был фейерверк, гуляли, играли в вист. Прошу сказать Кубышке, что все пили за ее здоровье также, а я за нее приседал и благодарил. Дорогу нашел я усеянную множеством народа, который ее портит для блага проезжающих. Безобразова чин колет всем глаза. Думают, что надобно портить дорогу, чтобы себе путь проложить.

Графу Ростопчину сделан удивительный прием здесь. Поутру (на другой день его приезда) были у него князь Дмитрий Владимирович, Шульгин, комендант, полицеймейстеры, почти весь Сенат и все знакомые. Шульгин сказал ему: «Ваше сиятельство, полиция, помня ваше начальство и милости, просится вся к вам явиться, позвольте хотя частным приставам к вам быть». Он сделал это намеренно, из неприязни к князю Дмитрию Владимировичу. А граф покамест весьма чувствителен к свидетельствам привязанности, кои ему выказывают. Мы ходили по городу пешком. Только что вышли за ворота, мужик один, и ему незнакомый, подошел к нему и стал целовать у него руки, говоря: «Батюшка, ты опять с нами! Слава Богу, что ты воротился; только стар стал!»

Александр. Москва, 19 сентября 1823 года

Приезд графа Ростопчина меня задержал. Я у него целый почти день бываю, и все не переболтаем всего. Он ожидает журналы, на кои ты его подписал, а между тем благодарен Рушковскому, который оными его снабжает покуда. Пока не забыл: Сахарову очень известны земли бессарабские. Он говорит, что сначала в Крыму земли были по 15 рублей, а теперь по 200 рублей десятина, что то же будет и в Бессарабии, что надобно стараться иметь земли по Днепру, что ежели ты населишь хоть 50 душ, что тебе станет тысяч семь, то получишь большой доход, что не надобно торопиться продавать.

Графиня Мамонова все еще не бывала, а брата ее привезли из деревни отчаянно больного: у него род белой горячки с воспалением в подчеревке. Негри все у него и сказывал, что он и страшен, и прекрасен; волосы локонами висят на плечах, борода три года не брита. Ночью все ходит по всему дому с кинжалами; вдруг говорит Негри: «Это вы меня отравили». Тот ему хладнокровно отвечал: «Что за мысль! В этом свете все делается из выгоды, и моя выгода в том, чтобы вы жили; ибо я купец, а вы богаты и покупаете у меня все, что вам угодно, не торгуясь. Ежели вы умрете, я не смогу уже ничего вам продать». Тот отвечал: «Если бы все говорили со мною, как вы! Но кто-то меня отравил». Говоря, смотрит он быстро в глаза, и ежели примечает замешательство, то тотчас имеет подозрение. Кутайсов, бывший у него, чуть не умер от страху. С трудом могли его уговорить сюда ехать: в Дубровицах, своей подмосковной, он послал за священником, исповедался, причастился как истинный христианин, повторяя: «Я должен умереть, болезнь моя нравственная и неисцелимая», – посадил попа в карету, запряженную шестью арабскими лошадьми, перелетел 11 верст в 20 минут, две лошади пали, он велел вернуться в Дубровицы, говоря: «Видно, мне не должно ехать в Москву». Двое суток с ним бились, наконец уговорили его ехать лечиться сюда; его привезли сюда вчера; было уже три консилиума, ему ставили 40 пиявок к брюху и шпанские мухи к боку. Доктора боятся воспаления. Организм его так испорчен, что он выделяет экскременты через рот. Жаль будет его, но он был уже потерян для света давно. Альбини, Мудров, Сюодери и еще двое у него безвыходно. Вообрази, какая сила у Мамонова: Негри мне сказывал, что он один перенес из нижнего этажа дома в верхний мраморную статую, такую, что трем впору ворочать.