Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Александр. Москва, 26 мая 1825 года

Вчера в девятом часу вечера скончался Алексей Михайлович Пушкин. Никто из окружающих не был сим поражен, ибо давно ожидаем был конец его. Боялись даже, чтобы он, по примеру матери своей, не промучился долго; та, разбитая почти беспрестанными ударами паралича, жила или, лучше сказать, дышала года полтора.

Ввечеру была музыка у княгини Зинаиды. Барбиери [итальянский художник] явился оттуда и возвестил весть печальную. Тургенев, Вяземский тотчас туда поехали.

Еще умер в деревне у князя Ивана Ивановича Барятинского живописец Бруни, отец того Бруни, что столь отличается в Риме своим талантом. Сказывают, что это сильно подействовало на князя Барятинского, который болен тем же недугом, от коего умер и Бруни (думаю, от обострившейся подагры).

Александр. Москва, 1 июня 1825 года

Мамоновой писал я недавно через тебя. К брату ее приставлен караул в подмосковной. Операция совершилась без шума. Рано поутру, покуда был он в библиотеке, взяли все оружие из его кабинета; а как он возвратился в оный и, не найдя оружия, пошел за оным опять в библиотеку, то нашел, что и там все было взято. С предводителем обошелся он с большим хладнокровием, но отказал в подписке, что впредь людей бить не будет, и отвечал: «Может ли вам князь дать подписку, что не будет наказывать своих подчиненных? Это не от него, а от них зависит. Все, что могу вам обещать на словах, это то, что ежели люди не будут того заслуживать, то я их наказывать не стану. Я желаю ехать в Москву сам объясниться». – «Вы под арестом, и мы вас туда пустить не можем». Тогда написал он к князю [Д.В.Голицыну] письмо. Говорят, что имение взято под опеку, и это мне кажется несправедливо. Мужики Мамонова счастливы, ибо, верно, нет в русском царстве помещика, который брал бы оброку с мужиков то, что они платили за 60 лет деду. Мамонов берет по 10 рублей, а мог бы легко получать по 80 рублей оброка в год. Запретить въезд в столицы может, кажется, один только государь; а нужно было только взять меры, чтобы помешать Мамонову слишком жестоко наказывать окружающих людей. Это так; увидим, что будет впоследствии. Адъютант Толстой [Василий Сергеевич] остался у Мамонова в Дубровицах до новых приказаний князя Дмитрия Владимировича.

Вчера был у меня Петр Львович Давыдов; спасибо ему, оставил мне билет на годовые свои кресла в Итальянской опере, на все лето. Стану даром слушать, чем платить всякий раз по 10 рублей. Он сказывал, что брат его Василий, после смерти матери, объявил свадьбу свою с какой-то женщиной, от которой имеет детей. Дело похвальное: исполнил долг свой, а между тем не огорчил мать свою при жизни ее.

Василий Львович Пушкин поехал хоронить тетку, после коей получил 300 душ; а теперь ему еще наследство: умер у него холостой брат, оставил также более 500 душ, на раздел с Сергеем Львовичем. Того и гляжу теперь, что нет ни тетки, ни сестры Анны Львовны, – укатит наш подагрик-поэт в чужие края.

Александр. Москва, 2 июня 1825 года

Я писал тебе о беспорядках в Пензе и побеге мужиков к новой земле; им вбили в головы, что там есть дома, хлеб, соль, все даром, что нет подушных и проч. Добрались до источника: выходит, что какой-то плут присяжный ходил по деревне и подбивал мужиков. Все стали проситься; он подал им шнуровую книгу, данную ему будто правительством, и где за целковый вписывались имена всех мужиков, желающих идти на новую землю и быть там принятыми и призренными. Вообще он более 8000 душ дураков поддел и с 8000 целковых собрался уже бежать, но его схватили и уверяют, что он имеет сообщников в других губерниях.

Александр. Москва, 8 июня 1825 года

Воронцов приехал! Ты можешь представить себе, как я ему обрадовался, мой милый и любезный друг. В субботу заехал я к нему в дом около полудня; еще не бывал. Побывал я у своих больных, поехал домой, где и обедал; после обеда лежу у Лельки на постели и курю. Она прибежала: «Папенька, граф Воронцов прислал вам сказать, что он приехал!» Поскорее в дрожки и скакать к нему. Я нахожу, что он скоро приехал, а не видно, чтобы устал; глазом во время дороги был доволен, едва можно приметить какую-то красноту и слабость, в лице не нахожу никакой перемены. Я вручил ему тотчас портфель, пакеты и сверток. Тотчас пошла болтовня о тебе. Как он тебя любит! «Ах, ваш брат редкостный человек, он стал для меня вторым провидением в Петербурге. Несмотря на все дорожные развлечения, я не могу привыкнуть к его отсутствию. Невозможно понять, как его на все хватает; он всем доступен, не отказывается принимать никого, и дела от того не страдают, а напротив, все идет чудесно; никогда у него не бывает рассеянного, занятого или сердитого вида, как у стольких наших служащих. Он успевал со мною видеться постоянно; это поистине уникальный человек».

Только недолго продолжалось наше временное удовольствие, стали наезжать: обер-полицмейстер, Меншиков, родные, знакомые, Голицыны, и так затормошили, что он спросил карету. «Если вы свободны, мой милый Булгаков, поедемте кататься по городу. Пошли!» Сели в карету. «Мы поедем, куда вы захотите, я только хотел иметь возможность поболтать с вами в свое удовольствие». Возил я его мимо Кремлевского сада, нового Большого театра, экзерциргауза, монумента Минина и Пожарского, бульваров, Кузнецкого моста и проч. Приехали домой и проболтали до полуночи почти. Ему нужен был покой, я уехал. Вчера в 9 часов был я уже у него, со вторым пакетом от тебя, а в половине одиннадцатого поехали мы к обер-полицмейстеру, к Юсупову, который потчевал его картинами и попугаями. Там были у Наташи, нашел, что Ольга очень выросла, а Катеньку не мог видеть; были мы еще у Бальмен (по старой привычке). Как она растолстела! Потом у Меншикова, ох, далеко за Москвой-рекою. Воронцов завез меня к Орлову, где я обедал с Чернышевыми, а сам поехал диетничать дома.

К вечеру опять явился я к нему. Тут были Меншиков, Постников, Арсеньев. Вчера жаловался немного на глаз и надел ширмы из предосторожности. «Если опять почувствую его уставшим, поставлю, может быть, пиявки; но надобно мне поговорить с каким-нибудь врачом-окулистом». Я рекомендовал ему Гааза: он тогда и Нессельроде здесь вылечил от глаза. Увидим сегодня, как найду его; а я еду туда скоро, и там письмо это допишу и запечатаю вместе с письмами Воронцова. Он хотел сегодня пуститься на Воробьевы горы, осмотрел Большой театр внутри; а в Итальянскую оперу я его не зову, да и он сам не просится, боясь сделать вред глазу. Ужо будет у нас чай пить. Я эти два дня почти не видал жену и детей. Воронцов хочет непременно выехать послезавтра. Бог с ним: не держу, чтобы не привыкнуть слишком к нему, лишь бы отдохнул довольно с дороги, и не стал бы шалить глаз. Для того и хотел он консультации Гааза.