Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Александр. Москва, 17 июня 1825 года

Вот и Волков [почтальон] возвратился. Проводил благополучно Ростопчиных до орловских деревень, привез мне письмо от графа и гостинцы, разные тульские стальные вещицы для всех нас. Волкову дал 100 рублей, хвалит урожай нынешнего года; 30-тысячную недоимку, которая была на мужиках за хлеб, данный им взаймы, граф им простил. Приятно быть богатым: можно делать добро тем, которые нас кормят! Очень на дороги жалуется. От Ефремова, бывало, отрада ездить, не дороги были, а луга твердые; теперь все перековерканы по новой дорожной системе. Граф в восхищении, что попал в свои деревни, и чрезвычайно их хвалит, как за изобилие, так и за местоположение.

Воронцов – человек необыкновенный. Жаль, что мало ему подобных встречаем. В обществе таких людей делаемся мы лучше. Ненадобно долго быть с ним, чтобы увериться, что он тебя любит, ибо часто очень о тебе говорит.

Мы очень смеялись вчера. Толстый Шаховской читал у графини Чернышевой комедию свою новую «Аристофан» (очаровательная картина афинских нравов); после второго акта стал он отдыхать, пить воду с сахаром, а я распечатал принесенное от тебя письмо и читаю: «Ты говоришь, что толстый, плешивый Шаховской явился к Воронцову. Да разве он не умер? Здесь его уморили совсем, – видно, ему долго жить». «Уверьте, чрез братца, Петербург, – сказал Шаховской, вынимая часы, – что во вторник 16 июля в 9 часов и 7 минут вечера я был еще жив и даже не болен».

Александр. Москва, 19 июня 1825 года

Граф Ростопчин жалуется на дороги, но очень доволен деревней и урожаем. Жатва будет обильная, кроме того, имеет в магазинах на продажу 33 тысячи четвертей разного хлеба; прибавляет, что цены низки, на что я отвечал ему давеча, что можно ходить без сапог, спать без постели, но обедать без хлеба нельзя: эта старинная мода не пройдет. Граф простил своим мужикам с лишком 30 тысяч разных недоимок, за хлеб, лес, данные им заимообразно. «Видите ли, – сказал он, – я не менее милостив, чем Карл X при его коронации». На что я ему отвечал, что с удовольствием вижу в нем кардинальные перемены, ибо в двенадцатом году его объявляли русским Маратом, а теперь он русский Тит.

Теперь у него много времени; я его уговариваю писать мемуары. Они, верно, не увидят свет, покуда он жив; да и не надобно бы ему их издавать: он не довольно хладнокровен, чтобы обо всем говорить беспристрастно. Пылкий его нрав и охота к шуткам всегда увлекут его за нужные пределы. Надобно другому за это взяться, но все главное будет сделано, то есть материалы накоплены. В царствование Павла были эпохи весьма любопытные и обстоятельства, кои с государем и с графом бы остались вечно в неизвестности; он многое мне рассказывал и показывал даже документы.

Также получил я письмо от Палена: едет в Белую Церковь соединиться с Воронцовым; спрашивает, не знаю ли чего-нибудь об отце. Если все, что мне сказывали, правда, я не колебался бы и минуты и отправился бы в Курляндию, вместо того чтобы ехать в Крым. Ты не знаешь ли чего о старике-отце его? Он ожидал писем от родных, чтобы взять по оным свои меры. Вчера послал я тебе пакет от княгини Зинаиды к ее золовке Софье Григорьевне; она сказала мне в записке своей: «Скажите, прошу вас, вашему брату, что я еще не сумела воспользоваться его добрым к нам расположением по причине того, что имущество моего шурина еще опечатано».

Слава Богу, что государь благополучно возвратился и что почты были везде исправны. Здесь все одно говорят, что двор будет сюда на житье; однако же ты сего не говоришь, да и Юсупов ничего о сем еще не знал третьего дня; а ему первому должно бы это знать, кажется.

Вчера Корсаков угощал Чернышевых на даче. Было молоко и проч. такого же рода под одной старой ужасной липою. «Момка! – говорит вдруг Корсаков. – Вели этому дереву повеселить нас музыкой». – «Дерево-дерево! Иван Никитич велит тебе нас веселить!» В эту минуту заиграли прекрасно духовые инструменты. Дерево так густо, так огромно, что никто не приметил спрятанных на дереве музыкантов. Это было восхитительно. Там мамзели катались с гор, там качались на качелях, гуляли, в доме ели фрукты и пирожные. Слушали Шоберлехнера и пение Софьи. Миранда играл на скрипке. Оттуда пустились все в тверской его дом, где пили чай. Чернышевы были очень довольны, а хозяин – в восхищении.

Александр. Москва, 22 июня 1825 года

Чернышевы всякий день просят меня приехать к ним в Тагин, и чтобы я не забыл это исполнить, они подарили мне большое кольцо, на коем вырезано слово «Тагин». «Нося его, вы будете вспоминать о нашей просьбе»; все это хорошо, но ежели уже ехать куда-нибудь, то скорее в Петербург. Какая разница: в Петербург – 700 верст, а к нам – 300. Какая разница (думаю про себя): в Петербурге брат, а в Тагине милые, добрые приятели. Чернышевы ищут дом на зиму; многие смотрели мы, но или дорого, или беспокойно, а в Мамоновском жить зимою – так надобно 1000 сажен дров, чтобы его отапливать. В городе говорят уже, что Григорий Владимирович Орлов женится на одной из Чернышевых, потому что тот бывает, как и я, всякий Божий день, давал им обед, дарит фруктами и проч. И подлинно, Лиза очень ему нравится. Давно графиня очень откровенно говорила со мною о слухе этом. «Я помешаю дочерям моим выйти за того, кто не сумел бы сделать их счастливыми; но никогда я не заставлю их выходить за кого-нибудь против их желания, а вы знаете, как Лиза увлечена Орловым, который немолод и не соблазнителен, хотя и добрейшее дитя, да к тому же он мой кузен». – «О, если так, – сказал я ей, – то я берусь это устроить, он был кузеном лишь через жену, которая умерла бездетной. Когда имеешь целью 50 тысяч крестьян, преодолеваешь любые препятствия». Шутку эту ни я, ни она, верно, никому не передавали, а между тем, говорят, и фамилия Паниных в тревоге, чтобы не ушло от них имение Орловское. Для этого одного рад бы я помогать Орлову всеми силами; а надобно признаться, что эта Лиза для сердца, чувств своих и ума совершенный ангел.

Вчера Юсупов меня атаковал: «Скажите мне, прошу вас, знаете ли вы что-нибудь о московском путешествии?» – «Ничего, князь, дело еще не решенное, хотя и возможное». – «Но вы отвечаете, будто Сивилла или какой оракул, будет дело или нет». – «Это потому, что на самом деле никто о сем ничего не знает, даже князь Голицын». – «Но я написал еще графу Аракчееву, чтобы знать, да или нет. Мне надобно сто дел устроить». А здесь уверяют, что назначены уже полки, что пехоты не будет, одна конница.

Пожалей о бедном князе Иване Ивановиче Барятинском. Он умер почти на руках у графини Потемкиной, приехавшей на днях из Курска. Долго был болен расслаблением в желудке, не ел ничего, был поражен смертью живописца Бруни, страдавшего одною с ним болью, наконец подагра основалась в желудке. Доктор князя прислал сюда эстафету, князь Дмитрий Владимирович приехал сию минуту в Москву к Гаазу делать заочно консилиум, а больной между тем умер. Вот тебе и славные проекты! Князь поселился в деревне и не хотел выехать, не прибавя себе миллион дохода ; говорят, что и успел в этом, да какая польза? Живя в городе, с советами других докторов, был бы он, может быть, и спасен. Видно, было так Богом определено. Вот и молодая, прекрасная, богатая вдова!