Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Вчера была свадьба княжны Голицыной, дочери княгини Натальи Николаевны Лизы. Она вышла за лейб-гусарского офицера Рахманова.

Александр. Москва, 7 июля 1825 года

Сегодня пятнадцать лет, что мы лишились батюшки, мой милый и любезный друг. Я сию минуту возвратился из Покровского монастыря, где служил панихиду. Ездил я туда с добрым, никогда не изменявшимся в дружбе своей Фавстом. Оттуда поехали мы в Андрониев монастырь, поклониться праху его отца; тут положена и бедная его София. Много родилось во мне печальных размышлений, к тому же зной ужасный, пекло нас и там, и дорогою в дрожках. Устал я, и тяжело на душе. Как хорошенько подумаешь, то таким ничтожным найдешь все наше существование, а хлопочем, суетимся, как будто век пользоваться трудами нашими и никогда не умирать; а иной еще и совесть свою губит, обеременяет себя ужасной ответственностью перед Богом. Вольтер называет кладбище полем равенства. Врет он, с умом своим. У иного монумент в полмиллиона, а у другого камень просто или деревянный крест, но камень заливается искренними слезами, а на монумент смотрят с презрением, поносят покойного! Где же тут равенство? Тут-то только воздают по заслугам. Жаль мне было не найти тут покойную тетушку, о коей не раз я вспоминал. Отец-строитель звал было нас к себе на чай, но мы уехали, поблагодарив доброго старика. Слушали мы обедню наверху, в новой церкви, которая очень хорошо отделана.

Александр. Москва, 18 июля 1825 года

Видел я Негри, возвратившегося от Мамонова, который так ему обрадовался, что плакал, обняв его. Бедный не спит, все ночи просиживает, думая, что его хотят убить ночью. Опасаются, как бы эта мысль, став навязчивой, и вовсе не лишила бы его рассудка. Я хочу завтра писать его сестре и сказать ей все как есть. Его в конце концов сделают сумасшедшим, но сумасшедшим буйным, потому что с ним начинают случаться припадки бешенства. Он заперт в единственной комнате, у каждой двери стоят солдаты, ему не дают ни вилки, ни ножа, и он говорит Негри: «Видите, до чего меня довели? У меня в моем доме всего одна только комната, где меня держат под наблюдением; как поступили бы с убийцей?» За обедом Негри не дают ножа, а как граф его спросил, то ему отвечали, что ему надобно только обедать в другой комнате, и тогда он получит нож. Напрасно граф говорил, что никогда не убьет Негри, единственного во всем белом свете, кто его не покинул, а что если бы он и захотел убить сам себя, то Негри, конечно уж, помешал бы. Негри, видя, что он никак не спит, сказал ему: «Ложитесь, господин граф, я довольно поспал, я вас посторожу»; он его упросил, и тот лег спать. Но когда он один, он не спит никогда, боясь все, что его убьют по приказанию Голицына. Жаль мне его, бедного. Он писал еще государю, прося позволения объясниться, и в случае вины подвергая себя самому строгому наказанию, испрашивает как благодеяния – не зависеть от Голицына. При хорошем уходе можно было бы вылечить этого бедного молодого человека.

Александр. Москва, 20 июля 1825 года

Поздравляю Жуковского с Владимиром на шее. Это очень лестно в его чине. Карамзин некогда тот же крест получил в том же чине. Да, брат, кажется, мы должны лишиться надежды иметь счастие видеть двор в Москве! И здесь говорят, что государь изволит пожаловать один, и то проездом. Как скоро дело затянулось, то можно было предвидеть, что кончится ничем. Жаль! Город был приведен в лучшее положение, дома выкрашены и исправлены, мостовые также. Квартиры сделаются, верно, дешевле.

Был я наконец в Братцеве у Ивана Николаевича с Фавстом в субботу. Восхитительное местоположение! На горе огромный луг перед домом, отлого спускающийся к реке, которая мимо струится змеею; с другой же стороны большой парк. «Ну, что Братцево?» – спрашивает у меня старик на балконе. «Жалею, – отвечал я ему, – что брат не может сказать: это братцево!» – «Зато вы можете сказать: это братцево; а вы такие братья, что это все равно», – добавил Иван Николаевич, и был прав. Множество было тут актеров и актрис итальянских, и они делали всякие фарсы после обеда, а за обедом ели и пили, что любо. Тут была и мамзель Данжвиль со своим князем Волконским. Очень весело провели день, погода была прекрасная. Мы воротились в Москву (которая видна с верхнего балкона, хотя и в двенадцати верстах) в восьми экипажах и часто выходили из повозок пешком для гулянья.

Александр. Москва, 24 июля 1825 года

От графа Федора Васильевича имею письмо; там нехорошо: градом побило 350 десятин одного господского хлеба, а у мужиков более. Он богат, но все жаль. Сердит, говорит: «Уезжаю в свое имение Битюг, буду там окружен лошадьми, коровами и овцами; свиней там недостает, но этих найду я во множестве в Москве, когда туда ворочусь. Вспоминайте иногда о старом коне, который перешел на подножный корм, несколько поздновато, по правде говоря; но уж лучше подохнуть в вольном поле, чем в дышле».

Александр. Москва, 25 июля 1825 года

Вчера привезли в город Мамонова, но связанного. Князь хотел посадить его в дом сумасшедших, на хлеб и на воду, но отменил; ему отделают две комнаты в его доме, будут одни диваны и более ничего, а то он сломал большие кресла, сделал себе из ручки булаву и оною чуть не убил бедного Негри, того, коему говорил: «Вы единственный на свете меня не оставили». Дело вышло от того, что Негри старался развязать Мамонову казацкие панталоны, кои, завязанные узлом, резали ему брюхо, долго не мог развязать; тот сердился, просил ножа, коего ему и за обедом не дают; однако же Негри побежал и выпросил с трудом у Толстого ножницы, обещая их принести назад. Разрезав узлы, хочет идти вон. «Куда вы пошли?» – «Я тотчас вернусь». – «Оставьте мне ножницы». – «Я тотчас их снова принесу». Долго мешкал нарочно, чтобы граф забыл о них, возвращается – первый вопрос: ножницы? «Я забыл их у Толстого». – «А, так и вы тоже обманщик, вы против меня», – кинулся на свою булаву. «Во имя неба, господин граф, разве вы меня уже не узнаете, что вы делаете, я Негри». Мамонов размахнулся. К счастью, Негри отскочил, и удар был сделан по столу, но так сильно, что ручка-булава переломилась надвое, второй обломок сделался менее еще; им не мог он сделать столько зла Негри, к коему опять подбежал с дубиною, метя в лицо. Негри хотел отклонить удар рукою, граф на оную нанес сильную рану. В эту минуту свалились его неподвязанные панталоны. Покуда стал он их поднимать, Негри, видя, что тут дело идет о его жизни, ударил графа кулаком в брюхо, повалил его, и ну бежать просить помощи; ударили тревогу, вошли солдаты и связали молодца.

Долго он ругал всех, наконец начал приходить в себя, потребовал Негри – нет его; просил Толстого, этот пришел, стал за стеклянною дверью с солдатами. «Чего вы хотите?» – «Пришлите ко мне Негри». – «Он едет в Москву; вы его прогнали, он больше не хочет вас видеть». – «Дайте мне Негри или смерти, скажите ему, что я связан по рукам и ногам, пусть придет, я должен с ним говорить». Решился Негри (это все сам он мне рассказывал), пошел к графу с завязанной рукою. «Вот так награда за интерес, который я к вам выказываю: видите мою руку, вы мне ее покалечили, а что я вам сделал?» Мамонов заплакал, задумался, послал взять у Толстого шкатулку свою, тот было не дал. «Подите сказать этому мошеннику Толстому, что это мое имущество, что он может меня связывать, но не может грабить». Негри уговорил Толстого принести шкатулку. «Откройте ее». Негри ее открывает. «Вот, Негри, что у меня есть самого ценного, – это портреты императрицы и другие подарки, которые она сделала отцу моему… Моя сестра меня оставила, у меня нет родственников, нет друзей. Вы самое дорогое, что есть у моего сердца, возьмите все это; я передаю это вам, доверяюсь вашему доброму отношению; если я выйду из нынешнего своего состояния, вы мне все возвратите; ну а если умру, то возьмите это себе, на память обо мне. Вы можете даже продать эти вещицы, но только после того, как их изуродуете: это не должно принадлежать никому на свете, потому что у меня нет детей. Я прошу у вас прощения за то, что дурно с вами обошелся, я всегда буду делать для вас все, что в моих силах, обращайтесь ко мне, прощайте; прошу вас не оставлять меня».