Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Старуха Голицына и Строганова вчера уехали к вам; обедав в Черной Грязи, ночуют в Подсолнечном. Князь Дмитрий Владимирович их провожает и хотел оттуда проехать в подмосковную, но ему шепнут, чтобы он заехал, как будто нечаянно, в Петровское, к Апраксину, где ему готовят разные сюрпризы и спектакли. Звали и меня, но слуга покорный по этой погоде за город.

В остроге здесь сидит некто Зубов с сыном, генерал-майор. Они сделали фальшивый билет ломбардный и хотели тяпнуть шестьсот тысяч из ломбарда, но все открылось. Они было бежали, их схватили в Орле, и все доказано. Теперь этот сын пишет государю, прося позволения вступить в законный брак с дочерью тюремного священника. Князю пишут от имени государя замечание: как заключенные пользуются такой свободою, что могут его утруждать своими письмами и иметь с женщинами сношения без ведома начальства.

Княгиня Наталья Петровна Голицына прислала имениннику-сыну с Подсолнечной горы пакет с 25 000 рублей. Чудный подарок! Ай да старуха!

Происшествие, случившееся у графа Аракчеева, не грузинское, а турецкое, калабрийское. Ужасно! Способ, каким эта женщина была убита, и другие обстоятельства доказывают, что целью было причинить горе хозяину, и сделано сие было с утонченной жестокостью. Ежели это та Матрена [Булгаков ошибается, называя Матреною Настасью Минкину], коей граф так дорожил, не представляю себе, какой шум это у вас наделает. Но у Голицына никто ничего об этом не знал. Какой новостью стало это для моего тестя! Хотя он и привез меня на бал, я имел неблагодарность не сообщить ее ему. Пусть узнает от других! Удивительно мне, что даже сенатор Дурасов ничего об этом не узнал, а может быть, и он по-моему молчал. Ты прав, и я уверен, что здесь составят презапутанную и страшную из этого историю, да она-таки и не забавна.

Вчера говорили, что в полдень проехал курьер. – Откуда? – К государю, с известием, что Англия взяла греков под свою защиту, на том же основании, как греков Ионических островов, и что, заметь, и Каннинг, министр, Кохран, адмирал, и Конгрев с ракетами своими отправились уже в Морею. Сию новость сообщил я графине Строгановой, и она сильно над нею посмеялась.

Александр. Москва, 22 сентября 1825 года

Благодарю тебя за подробности о путешествии государыни; мы читали их с величайшим удовольствием. Право, нельзя не быть тронутым, видя, что императрица, по ангельской своей доброте, благодарит тебя за то, чего бы должна просто требовать от усердия твоего. Как этому усердию не удваиваться и не идти от истинной души, когда оно так ценится и принимается, и кем же еще! Дай Бог хорошей погоде продержаться до самого Таганрога и после.

Вчера было ужаснейшее происшествие вечером, а именно пожар в доме какого-то купца возле острога, только что вновь выстроенном. Нянька, чтобы дети не выбегали из комнаты, заперла их в оной ключом, а сама ушла куда-то. Только в той же комнате загорелось, все объялось пламенем, и четыре ребенка сгорели живые, прежде нежели могли дать им помощь. Какой ужасный удар для матери, теряющей состояние, лишиться еще и детей! Муж очень умно поступил в горестном этом случае. Детей всех семь; старшие трое были спасены. Он велел сказать ей, что все дети сгорели. Ты можешь себе представить отчаяние ее! Она все спрашивала мужа; он нарочно к ней не шел, занимаясь пожаром, покуда ее отнесли в ближайший дом. Ей все отвечали, что муж никак на пожаре не отыскивает тела детей. «Что мне в их телах, я их потеряла навсегда, ах, отдайте мне хоть мужа, дом мой пусть сгорит, позовите мужа, не мучьте меня, верно, не стало его!» В эту минуту величайшего отчаяния входит муж, держа за руки трех детей. Она в такой пришла восторг радости, что совершенно забыла потерю свою. Выдумка мужа удалась; но мне кажется, что могла бы обратиться и во вред, ибо мать могла бы помешаться в уме от радости. Какое ужасное несчастие! У меня, право, мороз был по коже, когда слушал вчера этот рассказ.

Вчера обедал я у Митеньки: Фавстова и моего сынка праздновали именины. Пропасть назвал. Я отказался от виста и попал в другую беду: генерал Алексеев прижал меня к стене и начал мне рассказывать свои походы финляндские, французские, Лютценское дело, которое, верно, менее продолжалось, нежели словесная эта реляция. Жена, как будто что почувствовав, прислала за мной дрожки, желая меня видеть до Итальянского театра. В самую ту минуту, когда Алексеев говорил: «Вот приезжает ко мне Балашов Александр Дмитриевич с приказанием…» – человек провозглашает: «Наталья Васильевна прислала за вами дрожки». Я откланялся и пустился домой отдыхать после Лютценской победы. Уф! Вспомнился мне анекдот о том, как князь де Линь сказал одному зануде, который вечно рассказывал ему истории о Семилетней войне: «Уж не знаю отчего, да только как начинаете вы мне говорить о Семилетней войне, так мне все кажется, что она длилась не менее лет тридцати». Никто уж теперь у меня из головы не выбьет, что Лютценское дело, как и Лейпцигская битва, три дня продолжалось. Надобно было видеть восхищение Митеньки, коему подарил я дрожки беговые для комнат. Они крошечные, но так хорошо сделаны, что даже большого можно катать. Он обедал, бросил салфетку и не захотел более есть; посадили силою, а он, евши, глаз с дрожек не спускал.

Александр. Москва, 26 сентября 1825 года

Вчера видел я Петра Львовича Давыдова в Английском клубе, с коим много говорил о Новосильцеве. Непонятно, как Чернов с такой раною может быть еще жив. Сказывал, что приехал Алексей Орлов и опять уехал в Остров к графине Орловой, которая дала ему еще деревню, так что он теперь в 130 тысячах дохода. Важно!

Долго я засиделся у князя, а еще долее – у княгини, которая меня усиленно просила принять на себя дирекцию Итальянского театра, чего совсем не желаю. Я учтиво отказывался тем, что поеду в деревню, что, кроме того, имею желание и у тебя погостить этот год. «Это ничему не повредит», – говорит она. После долгого прения стали мы на том, что я подумаю. Признаюсь, кроме многих резонов, принимаю во внимание и то, что беспрестанные сношения с итальянскими актрисами могут наделать комеражи, неприятные для меня, а еще более для жены, сколько бы ни был я осторожен и удалялся от покушений, кои, впрочем, право, очень ничтожны и неопасны.

Москва, 2 октября 1825 года

Похороны Чернова доказывают, что он был в полку любим, да и вообще хвалят его все, а о сестре слышал я, что она идет в монастырь; а я бы желал лучше, чтобы представился вдруг неожиданно хороший жених: она бы этого стоила [Чернова позднее вышла за некоего Лемана].

Александр. Москва, 5 октября 1825 года

Жаль мне очень Гурьева, любезнейший друг! Он, конечно, очень тебя любил и часто это доказывал разными одолжениями. Для общества дом его – большая потеря. Так как это всегда водится, о нем сожалеют здесь, тогда как бранили его немилосердно, когда он был министром; теперь достается его преемнику, да еще более, нежели тому доставалось. Граф Федор Васильевич очень жалеет о покойном: «Это, – говорит он, – мой знакомец сорокатрехлетней давности».